Виктор горько улыбнулся. Признаться, ему самому приходила эта мысль и не раз. Но высказать ее кому-то он боялся, думал, мало ли что? У него ведь мама есть и сестра. Всякое может случиться с ними. Внимательно посмотрел на Сережиного отца, закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.
Обоим стало неловко. Установившееся молчание долго никто не решался нарушать, разве что часы. Домой мужчина ушел под утро. И после этого разговора приходить к соседям перестал. Виктор пару раз встречал его на улице «в стельку» пьяным. Но кроме привычного «здравствуйте», они ничего друг другу не говорили.
Глава вторая
Блаженная душа
…Небольшая прозрачная речушка тихо скользит вдоль живописных берегов и вот-вот должна впасть в теплые воды океана. По обеим берегам стоят люди и машут одиноко плывущей женщине. Одно лицо кажется пловчихе знакомым. Она внимательно вглядывается в него и узнает своего умершего мужа.
— Ну здравствуй, что ли! Как ты тут хоть без меня?!. — кричит во весь голос ему.
— Привет, привет, — отвечает он. — Ты где так долго болтаешься?
— Я?..
— Ты! А кто же еще? Я, что ли?
— Иду.
— Ну…
— Подожди чуток… подожди… подо… Иду…
Елизавета Тимофеевна открывает глаза и понимает, что это уже все. Она начинает усердно вслух молиться. Главное, успела причаститься, пособороваться и составить напоследок завещание, чтобы там, значит, ей тревожно не было. Отсюда надо уходить налегке.
Денежную сумму и, надо заметить, вполне приличную, она завещала своему юному другу Лешке Шваброву. Знает, что он передаст все деньги монастырю, но для умирающей женщины это уже не важно. Ее и в молодости деньги не особенно интересовали. Жила семьей и работой.
Внезапно в ее сердце с легким приливом поселяется тихая безмятежная радость. Начинает казаться, что снова вернулись к ней силы и все вокруг, как когда-то раньше, в первые годы замужества, светло и прекрасно. Она без посторонней помощи садится в кровати, блаженно улыбается, видит вокруг себя много людей и хочет сказать им что-то очень доброе, чтобы подарить тепло своей радости каждому.
— Мама, осторожно. Мама, пожалуйста, осторожно, прошу, — беспокоится старшая дочь. — Тебе нельзя сейчас шевелиться, врач запретил, сказал, что…
— Ничего-ничего, мне сейчас все можно. Все…
Елизавета Тимофеевна собирается с духом, замолкает. Видно, что она собирается сказать что-то очень для нее важное. Все молчат. И она нарушает установившуюся тишину:
— Дети, детки мои… послушайте меня, прошу вас. Старайтесь приобретать в миру… носить вот эту одежду… — Она жестом показала в сторону двух монахов. — Теперь я достоверно знаю, что эта одежда есть царская и ангельская. Самая лучшая. Живите в любви и богомыслии, прощайте всех и вам простится… много грехов. А может, и все. Бог к этому меня привел только к концу земной жизни, так сложилось. Не знаю почему. Подумать-то — всего-то ничего, пара каких-нибудь месяцев. Пара месяцев. И я из недовольной жизнью старушки-пенсионерки превратилась в постоянную и счастливую прихожанку Его храма. А, что уж теперь говорить! Прощайте всех… — Елизавета Тимофеевна слабо махнула рукой, и все увидели, что рука ее уже не слушается.
Сначала она предельно внимательно смотрела в потолок, как будто там находился кто-то очень важный, но потом ее ресницы под невидимым грузом начали постепенно тяжелеть. Напоследок она еще раз хотела обвести присутствующих взглядом, но зрачки ей уже не подчинялись. Тогда она просто улыбнулась — и все. Так и замерла.
Все присутствующие долго стояли неподвижно вокруг кровати, боясь шевельнуться и разбудить Елизавету Тимофеевну. Казалось, она вот-вот откроет глаза и улыбнется. Но она больше не шевелилась.
Леша Швабров первым нарушил тишину, он перекрестился три раза и начал громко читать псалтырь о упокоении. К нему вскоре присоединились два рядом стоящих монаха. И вскоре их голоса стали слышны во всей квартире, и даже во дворе. Только теперь все заметили открытую в спальне форточку.
— Все-таки, что ни говори, но смерть у Елизаветы Тимофеевны была легкой. Счастливая она, ох и счастливая, — сказала, повернувшись к выходу, пожилая соседка, а потом еле слышно добавила:
— Да и жизнь тоже у нее была легкой. Как тут не позавидовать. Всю жизнь прожила за широкой мужской спиной, всегда накрашенная, ухоженная. Всегда на виду. Все почести ей, благодарности — нате, пожалуйста! Ученики и родители цветочки носили, да еще и муж дарил. Все внимание ей, все-все. Дети хорошо учились, не гулящие, не пьющие. И внуки в них пошли. Всем бы так — у Бога за пазухой…
Среди присутствующих можно было заметить неряшливого вида мужчину, который неизвестно кем приходился покойнице. Сначала его приняли за бомжа и хотели прогнать, но поскольку что-то интеллигентное и вместе с тем жалостливое проскальзывало в его взгляде, то убогого решили оставить на поминках. Пусть поест.
— Спасибочки вам, ой, спасибочки, — сказал несколько жеманно мужчина и представился всем: — Гриша, просто Гриша без отчества.
Дочери покойной еле заметно улыбнулись. Монахи же на него просто не обратили внимания.
Гриша в похоронном деле оказался просто настоящим асом. И вскоре родственники усопшей благодарили судьбу за столь полезное знакомство. В считанные часы Гриша помог организовать дело так, что почти все деньги, тщательно отложенные Елизаветой Тимофеевной на похороны, оказались непотраченными, покойная была похоронена рядом с любимым мужем и на могиле поставлен большой деревянный крест.
— А знаешь, мне кажется, что наша мама почти не жила, — обратилась старшая дочь Елизаветы Тимофеевны к младшей, когда они остались наедине в родительской спальне. — Так бывает: бегаешь-бегаешь, крутишься, покупаешь телевизор, машину, квартиру, детей устраиваешь, сначала в садик, потом в университет и вдруг понимаешь — не жила ты! Не жила! И все это, добытое в беготне, вроде как не твое, а потому не особо нужное. В общем, можно обойтись без этого.
Я, если помнишь, только-только отошла от тяжелой родительской опеки, замуж вышла за первого встречного, не расцветала, не гуляла под луной, а на тебе — уже рубашки мужу глажу, какие-то упреки за что-то получаю. Не соображаю ничегошеньки. Мне бы отойти от учебы, отдохнуть по-человечески, на море бы съездить, помечтать, но нет, куда там, раз и — беременна. Дурное дело — не хитрое. Я о звездах, о далеких планетах думаю, Экзюпери ночами зачитываюсь и реву от нежности, а в это время сиськи смазываю рыбьим жиром. Мне бы подняться над землей, полетать или на худой конец на диване лишний раз полежать, поваляться, закрыться от всех — но уже ребеночек, извиняюсь, пеленки испачкал. Думала, спокойно вздохну, когда Сашке два годика исполнилось, и на тебе — Дашкой забеременела! Мне бы наукой заняться, гистологию изучать, я ее сплю и вижу, стажироваться в столичных институтах хочу, но другой ребеночек обмочился.
А я не такая, чтобы пеленки стирать и быть счастливой. Я внутри другая, понимаешь? Другая — и все тут! Вот только никому до этого дела нет и уже не будет. Иногда закрываюсь подолгу в ванной и плачу. Считай, без малого сорок лет мне, а где они? Псу под хвост!
