— Войдите! — сказала она, откладывая книгу.
В щель просунулась рука, размахивающая белым носовым платком.
«Слава богу», — подумала она и сказала вслух, принимая игру:
— Войди и назовись.
Джеймс просунул в дверь голову.
— Можно поговорить?
— Нужно! Я рада, что и ты этого хочешь.
Сара похлопала по краю кровати:
— Иди сюда, потолкуем по душам.
— Прости за скандальный нрав и все такое. Я прощен?
— Если ты извиняешься от чистого сердца…
— А как же!
— В таком случае…
Джеймс подошел к кровати и устроился в ногах, опершись на одну из четырех резных стоек, с которых свешивался великолепный парчовый балдахин. С минуту они внимательно смотрели друг на друга. Никогда он не видел мать такой прелестной, как в этом розовом свете настольной лампы. У нее стали совершенно другие глаза, подумалось ему. Или это только кажется? Шифоновый пеньюар, затканный бледными розами, открывал жемчужную шею и плечи, нежный изгиб груди. Лицо ее, без всякой косметики, было чистым. Ей не требовалось прибегать к ухищрениям, чтобы скрывать разрушительные следы времени. Ее неожиданное цветение, ее безупречная красота, так внезапно открывшаяся, смутили Джеймса. Она лежала под его взглядом, спокойно позволяя смотреть на себя, улыбалась и явно гордилась его восхищением. При этом в ней не было ни капли тщеславия — это была просто счастливая и абсолютно уверенная в себе женщина.
— Мне надо привыкнуть к тебе в новой ипостаси, — сказал он наконец. — Я привык к тебе прежней, принимал все как должное. Видно, ошибался. Теперь мне это понятно. Мне давно не четырнадцать. Я знаю, что речь идет о большем, чем киношный мелодраматизм. Может, ты расскажешь мне свою историю еще раз, по-другому? Сейчас в моде иное кино — черно-белое, реалистичное, невыдуманное. Ты, конечно, не обманывала меня, я не это имею в виду. Но… Теперь ты можешь все сказать без обиняков, напрямую. Я достаточно взрослый, чтобы все понять.
Он сделал ударение на слове «все».
— Это было бы полезно. Чем больше я буду знать, тем проще мне будет понять.
— Разумно, — согласилась Сара.
— Наконец-то сподобился сказать нечто разумное! В первый раз за целый день.
— Понятно. Ты хочешь, чтобы сошлась вся головоломка?
Джеймс улыбнулся.
— Мне не очень нравится твое сравнение, но если угодно… В общем, хочется, чтобы все стало на свои места.
— А что, у всего есть надлежащее место?
— Вот и расскажи — посмотрим. Я одно знаю наверное: есть вещь особого рода, которая превратила мою дорогую мамочку в сексуальную леди, которая пугает меня до смерти. Я совсем сбит с толку. Я же такой тебя никогда не видел. Ты будто родилась заново. Как Спящая красавица.
Он перехватил ее взгляд и понял, что опять чем-то поразил ее.
— Я снова сказал что-то не то?
— Это первые слова, с которыми обратился ко мне твой отец.
— Ну надо же! Вот об этом и расскажи. Что вы говорили друг другу? Что в нем было особенного? Что ты почувствовала? Расскажи про то время, про место, про того мужчину и ту женщину — про все то, из чего складываются человеческие отношения. Мне ведь пока известно только одно: он причастен к моему рождению. Но почему так случилось, мама милая? Почему? Почему именно он? Почему ты? Я не из праздного любопытства спрашиваю, не потому, что мне хочется залезть в чужую постель. Мне не исповедь нужна, но те подробности, о которых ты не могла сказать мальчишке…
— Ну что ж, — начала она. — Я встретилась с ним здесь, в Парке, возле греческого павильона, августовским днем 1943 года. Я тогда часто приходила на это место.
— Вот почему ты так его любишь. А я-то все думал — почему.
— Да. Он лежал на траве и спал, и мне стало ужасно неприятно, даже противно. Это было мое место, и никто не имел права тут разлеживать…
Она рассказала ему все без утайки, во всех деталях, которые врезались ей в память. Это был живой, страстный рассказ.
Он не прерывал ее ни словом, слушая с глубоким и жадным интересом. Рассказ длился долго, и он впервые в жизни видел перед собой не родную и такую знакомую мать, а женщину, которая открывала потаенные уголки души и чувства, о которых он не подозревал. Будто белый холст на его глазах покрывался рисунком, закрашивался красками, наполнялся деталями, волнуя мысли и насыщая взгляд. И в Джеймсе росло желание увидеть своего отца.
— Выходит, тебе здорово повезло в жизни? — спросил он, когда Сара закончила рассказ.
— Несказанно.
— Несмотря на то, что потом последовали годы страданий…
— Об этом остается только пожалеть.
— Но он наконец все понял? Он тогда тоже был молод, немногим старше, чем я теперь, хотя шесть лет — срок большой; и еще была война, и он был на грани жизни и смерти… Похоже, что он… необыкновенный человек.
— Так и есть.
— Ты очень уверенно об этом говоришь.
— Потому что не сомневаюсь.
— Сразу видно. Я уже говорил — ты вся просто засияла… а сегодня даже сверкаешь. — Он вздохнул, но не страдальчески, а завистливо. — Мне не терпится его увидеть, — признался Джеймс. — Прежде я хотел этого из любопытства или из чувства долга. Хотел удостовериться в том, что он именно такой, как я думаю. Но я вижу, он совсем не тот, каким я его себе представлял. И мне ужасно хочется с ним познакомиться. Если он такой необыкновенный.
Он бросил на Сару взгляд из-под ресниц — точно такой, каким смотрел Эд.
— Я понял еще и то, что имел в виду па, когда говорил, что многим тебе обязан. Кстати, а он-то про па знает?
— Да.
По губам Джеймса пробежала улыбка. Он наклонился и взял мать за руку.
— Прости, я утром наболтал глупостей. Насчет цивилизованности и всякого такого. Если бы у меня хватило ума, я сообразил бы, что ты не могла потерять голову из-за олимпийского чемпиона по плаванию.
Сара рассмеялась и сжала его руку.
— Ой, Джеймс, у вас даже шутки одинаковые!
— Ты еще больше разожгла мое любопытство.
Он встал, подошел к изголовью и поцеловал ее.
— Спасибо за рассказ. — Он улыбнулся улыбкой Эда. — Я тоже научился читать между строк.
Он стоял, держа ее за руку, необычно серьезный.
— Как должно быть здорово, когда тебя так любят, — с завистью сказал Джеймс.
— Правда. И быть способным так любить — тоже.
— Ты, наверно, создана для него?
Джеймс сказал это без горечи.
— Да.
— И наоборот?
— Да.
