То же относится и к убийствам, совершаемым аннамитами в Кохинхине и арабами в Алжире; гнев, ревность и мстительность, по словам Lorion и Kocher, – их обильные источники. Доказательством служит указанный двумя этими учеными факт, что аннамиты и арабы убивают друг друга, но не европейцев.
Напротив, с нашего времени и у нас в Европе преступность, если и не такая высокая, опасна совсем с другой стороны; несомненно, известно, что убийца, ворвавшийся со взломом к старой даме, чтобы ее убить и обокрасть, ворвался бы таким же образом к первому встречному, если его оставить на свободе. Каждый заинтересован, значит, в том, чтобы его наказали; и если наше общество берет на себя заботы о его преследовании, то нам тут еще нечем хвалиться. Это доказывает, в сущности, что корыстолюбие стало обычным фактором убийства. Впрочем, когда опасный для всех разбойник появлялся в античном мире, то чувство общей опасности всегда возбуждает всех против него, как против чудовища, которое нужно истребить, против героя мстителя или Геркулеса. Ненависть к преступлению переносят на него через посредство мифа или легенды. Затем правило чисто семейных преследований было не без важных исключений. У германцев, например, были преступления, преследуемые и наказываемые смертью всей нацией. Но какие это были преступления? Дезертирство, трусость, позорное поведение
[86]. Ясно, что эти преступления были единственными, пример которых считался заразительным, способным распространяться, а не оставаться на одном месте. Если бы и тогда на убийство толкала корысть, то его не преминули бы причислить к этому перечню, в котором оно занимало бы теперь почетное место. Из одного эдикта Шильдеберта от 596 года мы узнаем, что в его время в Галлии были разбойники и мошенники, которые убивали и грабили на больших дорогах; согласно этому эдикту они были лишены преимущества откупаться денежными штрафами: по судебному приговору они заковывались в цепи и подвергались казни. Этот акт королевской воли, несомненно, только урегулировал прежнюю практику. Но признанная только в ту эпоху необходимость смягчить законодательными текстами старый германский закон подтверждает все, что было сказано выше об усилении и изменении преступности в эпоху меровингов
[87].
Этот все менее и менее высокомерный, мстительный и страстный и все более и более сластолюбивый, расчетливый и корыстолюбивый характер, который приняла преступность, переходя от варварства, я не говорю от дикости, к цивилизации, присоединяется к общим причинам, которые при каждом общественном строе обусловливают в цивилизованном человеке (по сравнению с варваром) преобладание расчета над страстью, стремления к богатству над гордостью. Особенно гордость, гордость крови, гордость скорее фамильная, чем индивидуальная, представляет собой как бы очень крутую психологическую гору, которую умножение всех общественных отношений в конце концов обнажает и постепенно делает более низкой в то время, как нанос искусственных потребностей и утонченных наслаждений непрестанно нарастает у ее подножия. Все искусства, вся промышленность носят на себе следы этого великого духовного движения. Живопись, скульптура, музыка, архитектура, поэзия одинаково начали с того, что единственной темой считали прославление короля, героя или бога, а единственным двигателем – артистическую славу, и кончили они все тем, что стали стремиться удовлетворять потребностям комфорта и тонких наслаждений, распространившихся в обществе, или гнаться не только за почетным, но и за материальным успехом, который завоевал даже сердца артистов. Всякий промысел (за исключением, разумеется, тех промыслов, которые удовлетворяют наиболее грубым потребностям, и которые я сравниваю с кражей съестных припасов и с антропофагией, вызванной голодом) и всякая промышленность также начинают с того, что работают на великих мира и по большей части для славы ремесленника, и точно так же кончают тем, что служат вкусам всех и каждого за денежное вознаграждение. Насколько роскошь варварских времен стремится к пышности и тщеславию, настолько же роскошь позднейших времен стремится к изяществу, грации, изнеженности и простоте. Как прежние убийцы представляли опасность лишь для тесного круга людей, имеющих с ними личные счеты, так полезность прежних промыслов оценивалась, и вполне основательно, лишь небольшим числом лиц, несколькими семействами, которым производитель исключительно посвящал свой труд. Теперь все общество заинтересовано в процветании всякой новой промышленности так же, как и в появлении новых видов преступности.
Заметим, что эти изменения бесповоротны. Впоследствии мы будем иметь еще случай повторить это замечание. Теперь уже непонятно было бы, по крайней мере, после воцарения нового общества на обломках старой цивилизации, возвращение нашей корыстной, сластолюбивой и утонченной преступности к страстной, гордой и грубой преступности наших предков, как непонятен был бы переход от современных драм к трагедиям Rotrou и даже Расина и мистериям средних веков, или от наших жанровых картин к фрескам монастырских капелл, или от наших железнодорожных служащих к братьям средних веков, которые из милосердия делали мосты и дороги, и к каменщикам, строившим готические соборы, или даже от наших аналитических наречий, удобных для всеобщего употребления, к прежним синтетическим наречиям, сложным, звучным и торжественным, пригодным только для аристократии праздного и болтливого населения. Эта бесповоротность характерна для всех, не только органических, но и физических трансформаций. Ни одно существо не вернулось назад по пути своего развития, ни одна река не вернулась к своим истокам. Почему? Чаще всего мы этого не знаем; но как будто в том, что касается общественной жизни, ход законов подражания прекрасно объясняет невозможность этого возвращения; эту невозможность предполагает необходимость их применения.
13. Метаморфозы и трансформации понятия преступности
Переходя от одной цивилизации к другой или просматривая последовательные сферы одной и той же цивилизации, мы видим, как известные деяния переходят из разряда крупных преступлений в разряд незначительных проступков и делаются наконец если не похвальными, то по крайней мере дозволенными, например (от средних веков до нас): религиозное свободомыслие, богохульство, бродяжничество, браконьерство, контрабанда, прелюбодеяние, содомия; или, наоборот, из законных и иногда даже похвальных, какими они были раньше, деяния становятся сначала несколько порочными, затем преступными, например (от древности до средних веков): аборт, детоубийство, педерастия, «блуд». Этот двойной путь трансформации, который состоит не так, как предыдущий, в изменении факторов одного и того же деяния, называемого проступком, но в различной квалификации этого деяния, то как дозволенного, то как наказуемого, этот путь совершается под влиянием бессознательной последовательности, которая предшествует всем трансформациям обществ, и которая стремится согласовать в них убеждения с потребностями, а убеждения и потребности с действиями. Отсюда, когда какое-нибудь новое убеждение, какова христианская вера, или новая потребность, какова политическая свобода, возрастает чрезмерно, и происходит то всеобщее беспокойство, указывающее на перелом старой системы стремлений и понятий, главного закона жизни. Отсюда же идет направление мнений или страстей, стремящихся, как морские приливы и отливы, к восстановлению прерванного движения. Трансформация, о которой идет речь, может сравниться с той, которая происходит под давлением тех же причин в оценке естественных и сфабрикованных продуктов. Когда христианство распространилось в Римской империи, то храмы, статуи богов, чувственные картины, амфитеатры, даже сами бани, имевшие раньше огромную ценность, достаточное доказательство неслыханной расточительности, быстро обесценились до того, что на них стали смотреть как на громоздкие предметы, которые иногда нужно было с большими издержками разрушать. Позднее также достаточно было одной ереси, чтобы свести до минимума ценность изображений святых, которые наполняли восточную империю, и поднять против них молот иконоборцев. На биржах и в торговых домах знают, что вовсе не так называемый закон спроса и предложения повышает и понижает цену на акции какой-нибудь компании, на картины какого-нибудь художника или на мебель известной эпохи, но то, что является объяснением этого мнимого закона: распространенный в публике ложный или верный взгляд на известный предмет или ее капризный вкус. Книга, ценившаяся раньше на вес золота, не находит покупателей. Александрийская библиотека бесконечно ценилась александрийцами, но для Омара она была только помехой. Несомненно, что если потребности и действия согласуются с понятиями, то понятия, в свою очередь, с течением времени применяются к потребностям и действиям
[88], но лишь с течением времени. Неправда, что природа действий, которые считаются полезными или вредными, добродетельными или преступными, и их соответствующая оценка определяются природой и относительной интенсивностью потребностей, свойственных известному возрасту.
