Они скорее стоят в соотношении с идеалом чести или с контридеалом бесчестия, причем как тот, так и другой строятся по поводу, а не по образцу общих потребностей, и притом потребностей прежних, а не современных. Честь и бесчестность известного времени отвечают потребностям предыдущей эпохи, чувства переживают свои причины и укореняются после исчезновения последних. Рыцарская честь никогда не давала себя чувствовать так живо, как при Людовике XIII, когда рыцарство уже утратило свой raison d’etre. В какую другую эпоху так процветала дуэль, хотя общественное мнение никогда не противилось этой эпидемии так сильно, как тогда?
Развитие религиозных верований, так же как и научных истин, по большей части не зависит от параллельного развития потребностей, хотя и ощущается их противодействие, и подчинение второго первому, то есть человеческих поступков человеческой мысли, кажется мне преобладающим фактом в истории. Если пожелают найти, например, какое деяние считалось для каждой среды общественной жизни наиболее преступным, то увидят, что таковым было деяние, наиболее противоречившее господствующей догме. Найдут также, что драгоценнейшим благом всегда считается то, которое удовлетворяет наиболее согласующуюся с этой догмой потребность. В период теократический прикасаться к предметам табу, к нечистому животному или человеку, поклоняться иному божеству, чем божество племени или селения, допустить, чтобы угас священный огонь, богохульствовать, издеваться над погребением родителей (ставших после смерти богами), не приносить на их могилах в жертву людей или животных – вот самые важные преступления. Для последователя Зороастра самым важным преступлением было закапывание в землю мертвых; следовало выставлять их трупы собакам или хищным птицам. У греков величайшим преступлением считалось не завернуть мертвого в саван. В те же эпохи божественный талисман (полотно Минервы в Афинах, щиты, упавшие с неба, в Риме, черный камень в Мекке), реликвия божества, святого, предмет культа – вот величайшие сокровища. Сокровищем по преимуществу считалось в средние века то, что мы теперь называем благодаря лингвистическому пережитку церковными сокровищами. Далее, одной из наиболее прибыльных форм мошенничества того времени был промысел торговцев поддельными реликвиями или индульгенциями, как теперь промысел торгующих процентными бумагами. Мебель, даже светская, должна была делаться по образцу церковной, парадные стулья имели форму церковных седалищ. Нравственные чувства настолько зависят от религиозных верований в рассматриваемый нами период, что не только в Египте и в Индии, но отчасти и везде в те времена, когда человеческая жизнь за пределами своего племени не ставилась ни во что, уважение к жизни животного доходило до того, что убийство или поранение известных животных считалось в высшей степени важным преступлением. Задолго до того как появились гуманисты, существовали уже анималисты (animalitaire), как называет их Летурно. Это потому, что суеверные идеи внушались уродливым, причудливым или загадочным видом четвероногих или пресмыкающихся, служивших предметами всеобщего почитания. Впрочем, распространение религиозных верований имело прекрасные результаты. Когда в каком-нибудь племени, где стесняются убивать соплеменников только, но никак не чужеземца, водворяется новая религия, то не только соотечественника, но и единоверца считается нужным охранять, а убить его считается преступным.
«Каким образом, – говорит Магомет, – правоверный мог бы убить другого правоверного?» Он не говорит только «другого араба». Если детоубийство неизвестно в Кохинхине до такой степени, что даже не предусматривается аннамитским уголовным кодексом, то это потому, что девушка-мать там ничуть не считается обесчещенной, наоборот, ей легче найти себе мужа из семьи, где хотят иметь детей, чтобы увековечить культ предков.
Вот суеверие, которое нанесло удар одному предрассудку и одному преступлению.
В монархической фазе обществ величайшим преступлением считается оскорбление величества, восстание против королевской власти, величайшим счастьем – милость короля, его улыбка или подарок. Все наиболее ценное из одежды и утвари делалось по образцу королевских дворцов.
Отметим, впрочем, что эта фаза присоединяется к предыдущей, но не сменяет ее. Этому противятся теократические чувства. Можно довольно справедливо судить о природе преступлений, считающихся самыми важными для различных эпох, по преступлениям, которые всего чаще наказывались смертью. Из архива королевского двора, по словам Оливекрона, видно, что в XVII веке «двор немилосердно преследовал смертной казнью колдовство, нечестивые и богохульные речи против Бога, клятвопреступление, содомский грех», но что «смертная казнь за убийство могла заменяться штрафом в пользу короля». Тот же контраст наблюдается в XVI, XVII, XVIII веках в Англии и во Франции. В Англии, где так щедро сыпались смертные приговоры, «очень немногие лица были казнены за убийство». В феодальный период самым крупным преступлением была измена (felonie), то есть оскорбление верховной власти, самым важным преимуществом – рыцарские шпоры; все, что не носило на себе отпечатка царственности, было лишено всякой цены. До XVI века существовали преступления феодальные, уже исчезнувшие с тех пор, между прочим, охота и рыболовство, которые являются обыкновенными проступками или особого рода правонарушениями. В наш век демократизма и индивидуализма самым важным преступлением считается убийство, чем бы ни вызвала его жертва; наиболее желательные блага у нас – избирательное право, чувственные наслаждения и комфорт; все изобличает стремление к реализму, индивидуализму, популярности. Даже искусство складывается по этому образцу и изменяет ценность своих произведений их популярностью. Во времена Бутелье (XV век) стачка рабочих с целью увеличения заработной платы считалась преступлением; теперь она стала проявлением права, почти обязанности. Нужно заметить, что в Афинах лень бедняка считалась преступлением; у богача преступлением считалось расточение отцовского наследия на роскошь и разврат. Этот последний закон может находиться противоречащим демократическому духу афинян; но античная демократия понимала иначе, чем наша, культ семьи и считала аристократию более, чем кого-либо, обязанной хранить свои семейные очаги.
Я отмечаю, не особенно настаивая на этом, очевидно бесповоротный в высшей степени характер изменений, которым в широкой мере подверглась преступность с изучаемой нами точки зрения, другими словами, в связи с переворотом понятий, возврата к которым теперь нельзя даже себе и представить. Так, по крайней мере, обстоит дело в известных случаях, когда, например, демократическое направление (в монархической или иной форме, безразлично) заменяет направление феодальное, и особенно, когда более возвышенная религия заменяет низменный культ, более совершенная наука или индустрия заменяет науку или индустрию рудиментарную. Несомненно, что ни одна нация, серьезно обратившаяся к христианству, не оставит его для грубого культа вроде культа полинезийцев и не станет вновь называть преступлением то, что считалось таковым раньше, например прикосновение к предмету табу. Не менее известно, что нация, которая дошла до известной степени просвещения, не станет наказывать кого бы то ни было за то, что он «сглазил» урожай или убил кого-нибудь посредством магических заклинаний; известно также, что общество, воспитанное при известном уровне нашей современной роскоши, медленного наслоения стольких открытий и изобретений индустрии, которые вошли во всеобщее употребление, не заблагорассудит заключить в тюрьму женщину за то, что она носит шелковые платья. Здесь, как и во всех подобных примерах, которые можно насчитывать тысячами, ясно, что невозможность возврата прежних понятий о преступлении зависит от невозможности заменить наши убеждения, наши познания и нравы, наши понятия и способности, то есть просто наши открытия и изобретения, прежними открытиями и изобретениями. Но существует также много таких изменений, происшедших в представлении о преступлении, причиной которых было, помимо новых открытий и изобретений, подражательное распространение старых, уже известных раньше. В этом новом смысле бесповоротность трансформаций, о которых идет речь, еще более очевидна, потому что волны подражания всегда приливают и не знают отлива. Мы знаем, что по мере того как соседние и отдаленные друг от друга нации развиваются, влияя друг на друга, главенствующая мораль каждой из них расширяется и стремится охватить собой все остальные, и это простое расширение сферы долга заставляет появляться или исчезать многие преступления. Когда население какой-нибудь приморской страны входит в продолжительные сношения с иностранцами, плавающими по их морю, то оно перестает считать дозволенным убийство, обращение в рабство потерпевших кораблекрушение и даже захват судов, севших на мель у его берега; они издают законы и наказания для борьбы с этими дикими поступками и с тех пор никогда уже не решаются нарушать этого постановления их кодекса. Не будем забывать, что величайшим преимуществом цивилизации было то, что она не столько совершенствовала наши естественные чувства справедливости и милосердия, сколько расширяла возможно дальше границы их применения за пределы семьи, племени, города, отечества. В истории человечества не было ничего более замечательного, чем это последовательное раскрытие новых горизонтов понятий о преступности, первоначально замкнутых в кругу домашнего очага, что они никогда не вернутся в свою прежнюю колыбель. Первый шаг к освобождению был во многом самым трудным, и нельзя достаточно отблагодарить наивных изобретателей – так как здесь необходимо было укрепление известных понятий, – которые придумывали самые гениальные средства для обхода затруднений. Символическими формулами усыновления, известными церемониями вроде смешения капель крови, чтобы закрепить союз, они дали возможность семье искусственно расширяться, разумеется, тогда, когда уже установилась известная степень социального сходства между семьей и теми внешними элементами, которые нужно было присоединить к ее очагу. Особенно своеобразен был прием, который наблюдал Марко Поло у татар: семьи, желающие соединиться, устраивали свадьбу двух умерших, как будто бы они были живы, и с этого момента их сближали уже узы родства или свойства. Эти милые и благотворные фикции стоят фикций наших законов-ловушек, где сидит в засаде ум юриста. Прибавим, что благодаря этим и другим средствам подражательный прогресс цивилизации имел следствием не одно только увеличение преступлений в виде деяний, не считавшихся прежде преступлениями.
