Он произвел также и обратное действие, отмену преступлений, считавшихся раньше таковыми, хотя невежество и является главным источником предрассудков, которые заставляют считать проступками безвредные действия, хотя невозможно, чтобы, соприкасаясь между собой все чаще и чаще, общества не просвещали друг друга все больше и больше. Таким образом, или в силу законов подражания, которые мы уже знаем, или в силу законов изобретения (которые требуют, чтобы более простые изобретения предшествовали более сложным, или примитивные – более совершенным), метаморфозы понятия о преступности образуют ряд звеньев, порядок которых нельзя изменить.
Спросим себя теперь, есть ли во всех этих трансформациях твердая точка опоры? Мы сказали два-три слова о теории естественного преступления, намеченной Гарофало: он разумеет под этим термином оскорбление (все равно, когда бы и где бы оно ни было нанесено) известного среднего чувства человеколюбия или справедливости, границы которого очень трудно определить даже приблизительно. Несмотря на неясные границы, в которые его можно заключить, это понятие, как мы уже сказали, содержит в себе, в сущности, неоспоримую истину. Но она требует более точного определения, и наша точка зрения дает нам для этого средства. Все черты сходства между живыми существами бывают органического происхождения, то есть результатом наследственной передачи; есть много таких, которые анатомы называют функциональными аналогиями и о которых они, впрочем, говорят свысока и с величайшей небрежностью; эти черты встречаются у животных и растений, принадлежащих к неродственным семействам или, по крайней мере, появляются в силу каких угодно причин, только не благодаря кровным узам. Таково слабое сходство между крылом насекомого и птицы. Таков факт, что животные всех пород, развиваясь по особым законам прогресса, имеют голову, органы чувств, желудок, члены тела и т. д. Все это имеет свое значение, но ни один анатом не окажет этим чертам сходства чести поставить их на одну доску с часто неясными и неуловимыми, сходственными чертами, появившимися благодаря наследственной передаче, и которые он называет гомологиями.
Точно так же подобия, существующие между членами обществ, не всегда бывают социального происхождения, и причина их не подражание; много таких подобий, самопроизвольное появление которых обязано собой, в различных обществах, зависимости от одинаковых органических потребностей, борьбе с одинаковыми внешними условиями, которые необходимо использовать
[89].
Два даже не родственные между собой языка имеют общие черты, в отличие имен существительных от глаголов, в склонениях и спряжениях; две религии, не связанные даже общим мифологическим источником, могут обладать мифами о солнце и луне и обожествлять мужскую храбрость и женскую плодовитость. Точно так же, независимо от всякой традиции, два государства могут быть одинаково республиканскими или монархическими. Можно, если угодно, называть естественной религией тот общий фонд, которым обладают все религии, точно так же, как и все, что остается в них почти неизменным, несмотря ни на какие трансформации, хотя и не в одинаковой степени; скажут, может быть, что это – вера в общее божественное начало или вера в будущую жизнь. Так и говорилось, но не без многочисленных опровержений. Можно также, хотя и не без натяжки во всяком случае, называть естественным языком совокупность приемов речи, лингвистических изобретений, посредством которых соприкасаются между собой, сами того не подозревая, все наречия и не перестают еще соприкасаться. Я, наконец, не вижу, почему бы не называть естественными преступлениями деяния, которые совершаются под давлением органических импульсов человеческой натуры, поскольку она всегда и везде остается одной и той же, и которые, в силу их противоречия с основными условиями общественной жизни, всегда и везде осуждаются и влекут за собой бесчестие. Прибавлю, что название «естественные права», примененное к разряду полномочий, без которых общественная жизнь была бы невозможной, справедливо в такой же степени, и что оно имеет свое право на существование в вышеуказанном смысле. Точно так же я думаю, что можно было бы установить понятие естественной наказуемости; так оно прежде всего заслуживает этого названия. Замечательно, что египтяне, краснокожие и африканские негры независимо друг от друга ввели обычай отрезать носы виновным в прелюбодеянии женщинам, обычай, по моему предположению, вызванный желанием обезобразить тех, кого красота довела до греха.
Весталки ацтеков, как и римские весталки, зарывались живыми в землю, когда нарушали обет целомудрия. С другой стороны, тальон не только был распространен повсеместно, и притом или в форме уподобления
[90] (что бывает чаще), или иногда, как мы видели выше, в формах символических, но и с исключительной живучестью сохраняется, несмотря на все метаморфозы уголовного права. Даже и теперь не объясняется ли сопротивление некоторых народов полной отмене смертной казни тем, что она применялась исключительно к убийцам? Таким образом, я не отрицаю основной идеи естественного преступления, но, объясняя ее, я вместе с тем намечаю тесные границы и, да простят мне, если, не разделяя в этом вопросе того пренебрежения, с которым анатомы относятся к функциональным аналогиям, я не буду останавливаться на них слишком долго.
Но в то же время это объяснение само нуждается в объяснении и развитии. Эти не имеющие подражательного происхождения черты сходства, к которому бессознательно применяют понятие естественного, можно рассматривать под тремя углами зрения во всякой области социальных явлений. Так, некоторые самопроизвольные подобия рассматриваются в качестве присущих всякому началу тех независимых друг от друга социальных эволюций, которые ими сопровождаются. В этом смысле естественный язык, естественная религия, естественный закон, естественное управление, естественная промышленность, естественное искусство могли бы существовать в чистом виде лишь в первобытные времена и шли бы, беспрестанно изменяясь, как перспектива картины, которая все больше и больше раскрывается благодаря все более тщательной разработке изображения. Или, напротив, нам говорят об этих так называемых естественных предметах, как о предметах скорее идеальных и рациональных, как о конечных причинах в аристотелевском смысле слова; но именно в конце своего развития, а не в начале появления различные языки должны были бы обнаружить свою подчиненность единой естественной грамматике, различные гражданские и уголовные законодательства – свою подчиненность единому естественному праву и т. д.
Наконец, вместо того чтобы отмечать неподражательное сходство известных определенных, или начавшихся, или законченных состояний, можно скорее признать сходство их последовательного развития и вместе с нашими эволюционистами попытаться слить в одну формулу развития, общую для самых разнообразных обществ, последовательный ряд их трансформаций. Я признаю, что из трех этих интерпретаций, принимаемых, впрочем, в различной степени, я предпочитаю вторую. Я считаю ее более согласной с фактами в сущности, менее мистической, несмотря на обманчивую внешность, и единственной, которая может согласоваться с стремлениями разума, причем последние сами являются положительными реальностями, данными опыта. Если это первый шаг к тому позитивному идеализму, который нужно видеть в теории Гарофало о естественном преступлении, то я поздравляю его с таким названием и поспешу принять его не как вывод из прежних понятий о преступности (потому что такой вывод был бы чрезвычайно неточен), но как план будущих понятий о преступности, которым предстоит, мы надеемся, упроститься и исправиться в этом смысле или в смысле более интеллектуалистическом, но близком к этой идее.
