Из этой гипотезы мы можем вывести много заключений относительно уголовного закона. Сначала мы видим, что ответственность нашего гипотетического субъекта будет возрастать по мере того, как его внушения будут в него внедряться, что загипнотизированный и гипнотизер будут в нем сливаться в одно. Таким образом, действия, исполненные человеком в период перехода от обыкновенного сна к полному пробуждению, требовали бы все большей и большей ответственности. Законодательства, кажется, стоят несознательно на этой точке зрения, когда смотрят ни отца или хозяина как на ответственного отчасти за поступок, совершенный его сыном или слугой
[125]. Не надо забывать, что ответственность за поступок, как она здесь понимается, имеет сходство не с этим актом, отныне непреложным, но с подобными ему или одинаково с ним вредными возможными актами, которые желают сделать невозможными или менее вероятными. Чтобы помешать повторению преступного акта его собственным автором или кем-нибудь другим, надо, насколько возможно, поражать причины этого акта. Однако надо поражать моральные и социальные причины, которые состоят из желаний, иначе, чем причины физические или физиологические, хотя эти последние, по правде сказать, обусловливают первые. Карательные меры как лечение собственно социальное должны ограничиться лечением первых причин; вторые требуют других забот. Врач приказывает усыпленному сомнамбулу совершить убийство над личностью, которую этот внутренне ненавидит. Проснувшись, он совершает это преступление. Где виновная воля? Она в лице врача. Социальная причина акта здесь лежит совершенно вне действующего лица. Здесь нет, впрочем, даже физической причины, я понимаю здесь только болезненное состояние действователя. Таким образом, чтобы предупредить повторение подобных фактов, недостаточно еще будет врача посадить в острог или отрезать ему голову, чтобы он больше не мог никого магнетизировать, недостаточно будет сделать то же и с этим субъектом. Надо будет еще отправить сомнамбула в убежище и избавить его от власти других преступников, которые желали бы делать из него свое послушное орудие
[126]. Предположим, что его вылечат от его недуга, и что все больные этим неврозом будут также вылечены, тогда тюремное заключение врача будет бесполезно, по крайней мере, насколько оно стремится помешать такому роду преступления. Правда, даже эта гипотеза, объясняющая преступную извращенность, не исключает боязни других преступлений. Несмотря на ее принятие, было бы еще уместно заключать преступника в тюрьму с целью предупреждения рецидива с его стороны и с тем, чтобы скрыть от него позор с целью предупреждения внешнего заражения его примером. Но его пример заразителен только для людей, предрасположенных увлечься им. Если же это болезненное предрасположение было со своей стороны способно уничтожиться, то наказание могло бы без затруднения быть заменено потерей свободы, вынужденным пребыванием в больнице и совершенно не быть позорным. К несчастью, нет никакого специфического средства против этой природной болезни, называемой порочной натурой. Есть только паллиативы, дающие соответственное воспитание, или, что еще лучше, известные преобразования социального строя. Таким образом, пока будет так, надо остерегаться лишать характерного клейма те меры народной безопасности, которых требует проявление преступных инстинктов.
Однако, если мы убийцу-сомнамбула, хотя сам он, совершая убийство, считал себя свободным и способным совершить его в другой раз, удалили в убежище, а не в острог, то почему мы отправляем в острог, а не в убежище его магнетизера? Сам он, правда, внушая преступный поступок загипнотизированному, считал себя автономным, но он ошибался относительно себя. Он также покорился внутреннему импульсу, и что за дело, что это не было приказание медиума, а собрание наследственных особенностей его мозговой поверхности, перешедших к нему от предков? Вот в чем вопрос. Но достаточно отвечать на него после всего того, что было сказано выше. Здесь истинная причина поступка, то есть приказание убить, не является внешней для действующей силы, для магнетизера, она лежит только внутри его и ему свойственна. Этого достаточно. Действительно, здесь дело идет не о свободе, а о тождестве. Мое действие социально принадлежит мне, и, следовательно, помешать его социальному повторению могу только я, когда оно (свободно, впрочем, или нет) благодаря своей психологической социальной причине, воле и желанию, которое оно содержит, и которое связано логическим узлом с моими идеями и существенными желаниями, исходит от меня или от окружающих меня. Я понимаю моих родных, прежде меня бывших, к которым я приноровился с рождения. Оно принадлежит мне только психологически, когда, вызванное приступом безумия, оно имеет свою жизненную причину в моем мозгу, а свою социальную причину, а именно – намерение и решение, содержащиеся в нем, имеет вне моей обычной личности. Есть, впрочем, степени и в тождестве, и даже в несходстве и в различии. Конечно, причины наших действий нам более или менее чужды, более или менее они носят свой особенный характер. Нужно ли, повторяю, на социальные причины действовать социальными же средствами? В чем состоит эта злая воля, этот постоянный источник новых преступлений, который наш магнетизер носит в себе, если взять ее физиологически отдельно? Она состоит из веры и желаний и прежде всего из более или менее выгодного мнения о том, что этот преступник носит в себе. Надо поражать эту гордость, противопоставляя ей точно противоположное народное мнение, энергичное порицание, которое через подражание всегда ослабляет в известной мере его значение и часто наносит ему ужасный удар. Во всяком случае, это осуждение разрушит его престиж и этим уменьшит его влияние на других.
Я только что сказал, что в глазах судебных властей научный вопрос, исходит ли виновное действие от меня или от окружающих меня, мало значит, когда окружающие и я неделимы. Но надо заметить, что степени этой неделимости очень различны в ходе социальных преобразований, и это лучше всего способно доказать, что социальная ответственность имеет основанием не свободу и даже не причинность в научном смысле слова, а тождество. Дело идет просто о том, чтобы решить, находится или нет причина наказуемого поступка, какова бы она ни была, в недрах указанного социального единства. Что такое это единство? В наше время это личность, индивидуальный организм в его целом, без какого-либо определенного различия между органами, которые его составляют, и особенно между различными частями мозга. Однако часто личность одна брала на себя инициативу преступного действия и исполняла его наперекор бессильной оппозиции всех других. Но в первобытную эпоху, которая еще упорно держится в известных отсталых частях земного шара, социальное единство заключалось в неразрывной связи семейной или племенной группы. Тогда почти так же странно было думать об удалении человека из его семьи или племени и о наложении на него одного, и только на одного, ответственности за его собственные преступления, как теперь обвинять в убийстве или краже особые изгибы левого или правого полушария мозга злодея, исключая все остальное в его существе. Чтобы составить себе понятие об этом первобытном взгляде, вспомним о догмате первородного греха. Вообразим, что этот догмат нам неизвестен, но что на земле его узнают в первый раз: кого из всего бесконечного рода сочли бы ответственным за грех его первого отца? Это было решено вполне естественно еврейской нацией и другими древними народами, жившими в такое время, когда единственной известной законной личностью, могущей иметь права и обязанности (как очень хорошо говорит об этом Сюмнэ Мэн), была целая семья. Личность эта, впрочем, была бессмертна и ответственна, следовательно, in infinitum за правонарушения, совершенные ее членами. Даже тогда, когда исчезает всякое другое основание веры в это древнее социальное положение, будет достаточно первородного греха, чтобы оправдать его существование.
