– Что серянки тратишь? – недовольно спросил Петр Михайлович. – Али богато живем? Я с первой трубку зажег, а ты – с третьей.
– Руки дрожат! Тебя бы так ухайдакать, я бы посмотрел, как ты изловчился прикурить. Два зуба выбил и язык поранил, – сказал Аким, сплевывая кровь в поганое ведро. Он злился на Петра и прикидывал, что, если бы они сошлись один на один на узкой дорожке, хозяину досталось бы не только на каждый бок, но и на каждое ухо. «Уж на драку я проворен. Петру бы не уступил!» – с обидой думал он о происшедшем на кухне. Ему уже не хотелось раскрывать Петру тайну, чтобы не втягивать в ссору Авдотью Васильевну. Ее он ценил за немногословие, доброту и вынужденное, как и у него, одиночество. Он нарочно оттягивал время, часто сплевывал в ведро, показывая, что не готов к разговору. Петр Михайлович, с кажущимся безразличием потягивавший трубку, вдруг сказал:
– Что же, плут, молчишь? Сказывай о своей тайне! Может, еще бит будешь! Плеть-то я захватил.
– Боюсь гнева Авдотьи! Она душу свою приоткрыла, а я хочу туда и тебя впустить. Грешно мне, хозяин, перед твоей женой.
– А ты не бойся, варнак шелудивый! Раньше пакостил, о грехах не думал. Попался и корчишь из себя покаянного. У тебя впереди еще столько грехов, ни один из архангелов не возьмет тебя под свою защиту. Тебе давно в аду место приготовлено самим сатаною. Понял?
– Даже не знаю, с чего начать! – труднился батрак.
– А ты знай! И не лукавь. Поймаю на слове – зашибу! – погрозил пальцем хозяин. – Только потише, чтобы никто не услышал.
– Не так давно, может, лет пять тому назад, приезжали в Дудинское нганасаны с Норильских озер. Чумами стояли у Верхнего озера. В одном жила бабушка Манэ, колдунья. Когда-то они батрачили на руднике Киприяна Михайловича. Прослышала о ней Авдотья Васильевна. Туда уже ходили гадать дудинские бабы. Многим старуха правду сказала. Попросила меня Авдотья сводить в нганасанский чум. Взяла ее ладонь колдунья в свою руку, погладила сверху второй и сказала, водя пальцем по линиям Авдотьиной ладони:
«Живешь ты, Авдотья, в богатстве, но в неволе. Ты как батрачка у Киприяновой жены. Слова своего не имеешь. Хоть она особо и не понукает, но на душе у тебя все равно боль остается».
Сказала, ты, Петр Михайлович, в любовных сетях у Екатерины, как куропат в силке. Шеей попал в петлю, а та все туже затягивается. Что ни шаг, то дышать труднее. Хоть и говорят, любящих Бог любит. Но у тебя с Катериной – другой табак! Ты сам в петлю угодил. И сказала, как в воду глядела, что держишь ты в обмане Авдотью Васильевну, зарясь на жену брата. А старший брат не раз укорял тебя в бесстыдстве. Авдотья Васильевна догадывалась, а виду не подает ни тебе, ни Катерине. По мне, так твоя Авдотья не хуже хозяйки. И красота у нее, и голова на плечах. Не будет у вас счастья, пока под одной крышей живете. Тебе надо свою избу рубить. Но даже если уйдешь от Киприяна, свободным не будешь до самой его смерти. «Думай, Авдотья Васильевна, – сказала старуха, – что важнее Петру: быть хозяином или жить за спиной брата». Вот и весь сказ бабушки Манэ.
– Старая колдунья намекает сжить со свету моего любимого брата? – вскочил с лавки Петр и схватил Акима за грудки.
– Ты убери руки, Петр Михайлович! Я тебе пересказал слова вещуньи. Она еще раз повторила, именно ты подставишь ножку Киприяну. И он так споткнется, что больше не поднимется. Авдотья поняла, что ты замахнешься на Киприяна. А с ним прикажет долго жить и Катерина. Останутся дети-сироты. А ты станешь самым богатым купцом в нашем краю.
Петр долго смотрел в блуждающие глаза батрака, пытаясь разглядеть то ли правду, то ли плутовство. Но так ничего и не разглядел. Батрак умел прятать и то и другое. Остался в сомнении, строго спросил:
– Почему Авдотья тебе душу открыла, а ни мне, ни Киприяну, ни Катерине? – Он схватил Акима за ухо: – Отвечай, а то откручу!
– Не буду, пока не отпустишь! – уперся батрак. – За тайну обычно серебром платят, а не кулаками. Такой тайны без мзды не доверяют. Здесь все сводится к убийству. Да если туруханский пристав узнает, что ты затеваешь! Загремишь на каторгу под церковные колокола. Понял, Петр Михайлович? Она по глазам прочитала твои мысли, когда ты еще был на руднике. Она предсказала, что рудник не пойдет. Первую медь получили – и остановили его. И бумаг из столицы нет, и денег много ухлопали. А почему мне открылась? Скажу, у Авдотьи тяжко на душе! Говорит, живет ради дочери. Знает, у тебя к ней любовь ушла, не родившись. Рассказывала, что не была взбалмошной девицей, готовой на вольности и шалости. Что строго относилась к себе, а тем более к мужикам. И тебя поняла сразу, что влюбчивый ты, но неотесанный. Думала отесать тебя в жизни, сделать любым для себя, а себя – любой для тебя. Когда ты увидел Авдотью в Повалихино впервые, у тебя уже глаза были затянуты пеленой Екатерины. С тех пор ты и не смог снять той пелены. Может, и не хотел. И Авдотью толком так и не разглядел за эти годы. Она, с ее норовом и грамотой, могла бы переломить тебя, очистить от налипшей грязи и сделать своим. Думала, перебесишься и успокоишься.
– Хватит, Аким! – остановил Петр Михайлович. – Хватит с меня! Неужели я так по-черному прожил этот отрезок жизни? Послушал я тебя, Аким, и себя испугался. Наверное, душа моя уже почернела! И пророчество черное ты мне открыл. Но язык прикуси! Иначе отдам собакам. У тебя грехов поболе моего! Остальное я выспрошу у Авдотьи. Иди, работай. Понадобишься – позову!
Аким скрипнул дверью, вышел в полутемный коридор. Ощупал щеки. Саднили десны.
– Эх! – мотнул головой. – Зря я Авдотьину душу Петру открыл! Такой зверюга вряд ли поймет жену. Он и себя-то не понимает! На брата нож точит, который его с трех лет кормит и одевает! Я – варнак, но этот зверее меня. Всегда нож за голенищем носит.
Аким горел мщением.
«А зуботычины припомню! Попадется мне когда-нибудь на тракте – не поздоровится. Будет помнить Акима-кучера. Единственное прощение, если откупится деньгами за битье», – думал он, идя в людскую.
Из кухни выглянула Екатерина, презрительно посмотрела на батрака:
– Какой ты подлец, Аким! В моих глазах потерял доверие, и, наверное, навсегда!
– Прости, Катерина Даниловна! Бес попутал. Только не выгоняй со двора! Я, как пес верный, буду завсегда служить вашему роду. А говорить Киприяну о драке – не в твою пользу. Не береди его незаживающую рану! – встал перед ней батрак на колени. В глазах мольба и раскаяние. В душе плутовство. Он научился владеть лицом. Они уже не раз убеждали хозяев в покаянии и вызывали в их душах прощение.
Вот и сейчас мнимой покорностью добился помилования. Она подошла к коленопреклоненному батраку и, положив руку на голову, сказала:
– Я прощаю, коль простил Петр Михайлович, хоть и не верю в твои обещания! Из тебя прет ранее скрытая подлость! Еще раз провинишься – прощения не жди! А сейчас смой кровь с бороды, смени сорочку, жилет и ступай на кухню. Хоть чаю попей!
– Премного благодарен, но сейчас еда не пойдет! Десны кровят. Скулы болят. Пойду собак кормить да дров в печь подложу!
