Екатерина победно взглянула на, казалось, сломленного мужика.
– Поднимись с колен! Хватит изображать покорность. Не такой уж ты покладистый. Думаешь, я поверила, что Петр кулаками выбил твое смирение. Никогда! Ты прикинулся сломленным. Но на самом деле ты сегодня взял быка за рога. Сегодня Петр Михайлович стал твоим пленником в распрях между ним и Киприяном. И ты, простой батрак, взял в клещи одного из самых богатых купцов низовья.
*
Петр Михайлович нечасто говорил с женой о торговых делах, об охоте или рыбалке, об удачах или промахах очередного аргиша по тундре. Он всегда помнил, как попал впросак в разговоре с Авдотьей на станции Повалихино. Купец знал, жена не только грамотная, но и опытная в житейских делах. Поэтому по-прежнему боялся оконфузиться своими невпопад высказанными суждениями перед Авдотьей Васильевной. Боялся, что она скажет ему в глаза о том, что годы идут, а мудрости у него по-прежнему с гулькин нос.
Но после гадания она чаще и чаще наступала на Петра. Спрашивала, когда он станет хозяином, когда у них будет своя крыша над головой и когда сам будет распоряжаться своей судьбой?
Петр Михайлович становился угрюмым. Он сдерживался от ярости, что не может достойно ответить жене. Заикался, краснел, ходил по горнице, прятал от Авдотьи глаза и всегда заканчивал разговор словами:
– Киприян обещал в конце года разделиться, дать денег на постройку нашего дома.
Авдотья Васильевна с укоризной смотрела на мужа, понимая расплывчатость обещаний.
– Ты, Петр, десять лет ссылаешься на брата, что в очередном году разделитесь и ты начнешь рубить дом. Уже дочь выросла, сам седеешь… И так год за годом. Я устала ждать.
Она прерывала его суетливую ходьбу по горнице:
– Остановись, Петр! Я задаю нелегкие вопросы. Но каким орлом ты предстал в Повалихино! Красивый, статный, смелый и, как мне показалось, с неукротимой волей. Ты представился купцом. Я думала, буду за тобой как за каменной стеной. А оказалось, ты здесь в роли приказчика.
Он присел рядом с женой, прижался щекой к щеке:
– Не унижай меня, Дотя! Я на самом деле Енисейской временной второй гильдии купец! Ты бумаге не веришь?
– Бумаги-то я видела! Я тебя не вижу купцом, Петя! Купец – это Киприян Михайлович Сотников. А ты, как прежде, приказчик! Добивайся раздела имущества, капитала, участков торга. У него подрастают два сына. Можешь остаться без своей доли. Служба у вас со смертушкой играет: зимою – тундровая стынь да бездорожье, а летом – бездонный Енисей. И там и там смерть подстерегает. Не дай бог, что с братом случится – потом будешь лет десять судиться, пока свою долю получишь. А за эти годы тебя обскачут другие купцы-удальцы и с потрохами съедят. Останешься гол как сокол. А у тебя дочь на выданье.
У Петра веселыми огоньками вспыхнули глаза:
– Наконец и тебя прорвало! Может, мы вместе найдем выход, как сломать хребет старшему брату, как забрать часть добра нашего. Подумай, у тебя умненькая головушка. Авось и удастся выбраться из братниной опеки на волю. Ох, и заживем тогда, Авдотья Васильевна, на зависть всем. Не зря тебе старая нганасанка сказала, что под одной крышей с Киприяном нам с тобою счастья не видать.
– А откуда, Петя, знаешь, что сказала гадалка? Аким поведал! Ну, языкатый батрак. Знала бы, не доверилась! – огорчилась Авдотья Васильевна.
– Да ты не гневись! Он-то особо и не виновен! Я с него выбил тайну вашу Он заикнулся, а я за горло взял его. Вот он и выложил как на духу.
– Виновен, что тайну открыл. Да, была у Манэ. Тогда еще вопрос, не заданный тебе ни разу: как же ты можешь столько лет жаловать сердцем Катерину? Я все вижу. А что скрываешь – душой чувствую! Можешь не говорить, знаю, за эти годы у тебя и любовь притупилась. А похоть временами штормит! Неужто надеешься, она Киприяна предаст? Никогда! По молодости мог бы одурачить, а теперь она мудрее и горда, что не сделала ни шагу тебе навстречу. Этим возвысила себя и в моих, и, думаю, в твоих глазах. А ваши нелады с Киприяном уже в печенках сидят. Мы из родни недругами становимся. Богатство мне тоже душу теребит. Лицемерю я перед Катей. Гашу искренность, глаза прячу от нее. А себя ненавижу в этом фарисействе. И твоя подлость меня подхлестывает. Хотя Катерина не виновата. И нет покоя на душе!
– С Акимом держи ухо востро. Он пятнадцать лет служит, а от варнацких замашек не отказался. Справно делает батрацкое дело, но при надобности кому хошь горло перережет. В ямщиках всего навидался: и варнаков, и цыган, и старателей. А уж вельмож разного толка – и тем более. Сколько грабежей с убийствами он совершил – только ему ведомо. А сколько разбойничьих рож он знал! Сколько наводок давал грабителям о богатых седоках для встреч на таежных дорогах? Один Бог знает, да и тот затаился. Да и сюда он бежал, думаю, не по своей воле. Видно, кому-то в верховье задолжал не одну жизнь. Вот и боится за свою голову.
– Может, ты и прав, Петя! А может, ошибаешься! Хотя ямщики и варнаки почти в обнимку ходят. Чужая душа – потемки. Но как работнику – цены нет. Он больше слушает, мотает на ус, чем говорит. Из дома ничего не тянет, как другие. Может, оттого, что у него нет другого пристанища, чтобы спрятать. У нас да и у Киприяна все на виду: и деньги, и серебро, и золото. А может, он по норову не воровитый. Иль хитрит?
– Норов-то у него будь-будь! Он за сказанное о Манэ с меня деньги вымогает. Ну, ты знаешь, я сам до денег жаден. Почем зря не транжирю. Не дал пока ни рубля. Сказал, жди до лучших времен. Он еще сослужит добрую службу. Есть у меня страшная задумка, но ее разгадала бабушка Манэ. Я – о подножке Киприяну.
Авдотья Васильевна отпрянула. И со страхом спросила:
– Ты задумал неладное?
Затем прошептала:
– Это грех, не прощаемый Богом! Образумься, Петя!
*
А Мария Николаевна, не выдержавшая сильных пут любви к поляку, собрала узелки, наступила ногой на местные нравы и ушла к Збигневу. По такому случаю ссыльные соорудили дощатую перегородку из баржевой плашки, двуспальные деревянные полати и встретили молодую женщину букетом тундровых цветов. Когда у нее закончился контракт с отцом Даниилом, перед Марией Николаевной стал выбор: или уезжать в Томск, или идти гувернанткой к Иннокентию Сотникову. Но была еще любовь к Збигневу. Она пригласила летом свою матушку Веру Арсентьевну в гости в Дудинское, чтобы познакомить с избранником и получить благословение на брак. Повздыхала маманя, посмотрела на холостяцкий неуют ссыльного поляка, посоветовалась с отцом Даниилом да и благословила.
– Да, трудно вы начинаете жить, дети мои. Не только неуют, но и неволя долго будут преследовать вас. Надеюсь, ваша любовь преодолеет невзгоды, и Бог поможет стать свободными, – сказала она и поцеловала стоящих на коленях Збигнева и дочь.
Она подарила им два обручальных кольца, погостила до парохода у отца Даниила и на буксире, возвращающемся из Гольчихи, уехала до Енисейска.
