– Переправляться на ту сторону не будем, – сказал Федор Богданович. – Посмотрим береговую линию, растительность у озера, возьмем пробы воды и грунта.
Высь надел на ноги оленей колодки и пустил пастись в густые заросли ивняка, где в неглубоких ложбинах лежал прошлогодний снег. Олени, несмотря на колодки, прошли между кустами ивняка и с жадностью хватали слежавшийся снег. От осевших сугробов веяло прохладой, и животные наслаждались свободой, спрятавшись от назойливых комаров. Федор Богданович взял ружье, рюкзак с блокнотом и графитовым карандашом, несколько патронов и двинулся по самой кромке воды. А Высь обошел ивняки, убедился, что нет волчьих следов, и сел на нарты наблюдать за оленями. С озера тянул прохладный ветерок, охлаждал через накомарник лицо и снимал дневную усталость. Взлетела и прошла прямо над головой Выся стая вспугнутых гусей.
– Видно, Федор Богданович потревожил, – отметил Высь.
Прямо перед ним на озеро плюхнулась стайка уток-хлопунцов.
Они ныряли, будто играли в прятки, отвлекая внимание Выся от входящих в воду утят. Их скрыло разнотравье, и когда они легли на воду, только тут Высь заметил целый выводок, еще не ставший на крыло. Стрелять не хотелось не только потому, что договорились со Шмидтом давать сигнал выстрелом на случай опасности, но и нет надобности убивать мальцов. «Еще есть два гуся у Айны. Хватит», – думал Высь.
Вечером они вернулись с озера. Из чума шел дым. Возле него сидела Айна и теребила оленьи сухожилия. Павел с Няркой сегодня завалили быка, вырезали язык, легкие, почки, а также взяли два окорока. Она вытягивала жилы тонкими слоями, расщепляла на тонкие нити, раз в пять толще человеческого волоса, катала в ладонях, скручивая в главную жилу. И когда скрутка по всей длине становилась похожей на нить, Айна вешала на веревку, натянутую между жердями чума, для сушки. «Сгодятся, – думала она, – для шитья одежды». Постоянная кочевка с места на место научила Айну быстро обустраиваться, хоть на день, хоть на два, хоть на неделю, хоть на месяц одинаково степенно и домовито.
Отвернув полог, они учуяли запах варившегося мяса. Рядом со входом увидели горку плавника, привезенного с протоки. В чуме чисто прибрано. На столике, посередине, в деревянной миске свежие лепешки, рядом куски сырой печени, и у кромки столика, по его периметру, лежали четыре деревянные ложки, по числу мужчин. Выставив котел с оленьим мясом на стол, Айна повесила над костром чайник. У торцов столика с одной стороны сидел хозяин Высь, а с другой главный гость – Федор Богданович Шмидт.
– Айна, достань вино. Мы сегодня крепенько умаялись. Надо взбодриться, – сказал хозяин.
Жена выставила деревянные кружки. Потом подала Высю закрытое железное ведро. Хозяин поднял крышку и налил темно-красного вина каждому по полной кружке. Через дымовое отверстие чума пробивался солнечный свет, и, чтобы стало светлее, Айна откинула полог. Потрескивали дрова, взлетали мелкие розовые искорки. Прежде чем выпить, сидящие за столом перекрестились. Выпили. Высь поморщился:
– Сладость уходит! Но крепость осталась.
Высь с Няркой ели сырую печень, макая в кровь, а Шмидт с Лопатиным-младшим – вкусное сочное оленье мясо, присаливая отрезанные от окорока куски. Долго пили чай, судача о разных разностях. После ужина Павел развернул фотокамеру и снял на фоне чума Выся с красавицей Айной. Айна смущенно смотрела на Павла, касающегося ее головы, плеч, поворачивающего влево-вправо туловище. Она посматривала на Выся, будто спрашивала, почему незнакомый человек позволяет прикасаться к ней, не боясь мужа, смотрит в глаза и просит улыбнуться.
– Айна! Откройте пошире свои красивые глаза, не прячьте их от фотокамеры. А сейчас посмотрите друг на друга, – попросил он Выся и Айну. – Хорошо! Внимание! Снимаю!
Он крутил семейную пару до тех пор, пока у них не исчезла скованность.
– Смотрите в стеклышко! Оттуда вылетит птичка.
Раздавался щелчок, а птичка так и не вылетела. Шмидт сидел на нарте, курил трубку и хохотал над манипуляциями Павла. Наконец съемку закончили и начали укладываться спать. Федор Богданович и Павел достали спальные мешки и улеглись справа от полога на оленьи шкуры.
Три раза Шмидт с Высем обследовали Гыданские озера. Берега как берега, озеро как озеро. Кое-где находили вытаявшие огромные кости, похожие на Мамонтовы. Берега пологие, крепкие, нигде никаких оползней, кроме северо-восточной части, где, как он предполагал, можно при раскопках найти останки мамонтов.
Третьего дня после полудня захолодало. Подул северный ветер. Волны с шумом окатывали холодной водой гнущийся от ветра прибрежный ивняк. Небо приблизилось к земле и покрылось бегущими на юг тучами. Молнии вспыхивали и гасли в разных частях неба. Где-то далеко гремел гром. Потом грозовые облака поплыли над озером. И вдруг затрещало, загремело прямо над головой. Олени в страхе пали на передние ноги, затем завалились на спину, перекатывались с боку на бок, не в силах больше подняться из-за колодок. Глаза навыкате, пасти забиты пеной. Пошел густой темный ливень, хлеща сильными струями по нартовой подстилке, которой прикрыли себя Шмидт и Высь. Потом стало даже морозно. Парили тела тяжело дышащих оленей. Вдруг нарастающий шум, поглотивший шелест дождя, повис над тундрой. Это падал град. Полуторавершковые льдинки застучали по листьям ивняка, по траве, по накидке. Слой льда рос вокруг нарт, а сверху остужал головы. Высь встряхнул накидку. К ногам скатились ледяные горошины. Путешественники дрожали от холода. Казалось, если не прекратится град, то они замерзнут среди остывшей тундры. Наконец он начал стихать. Тучи и молнии уходили на юг, за ними катилось солнце.
– Слава святителю Николаю, что пронесло этот дождь! – перекрестился Высь. – Пойду посмотрю олешек. Живы хоть они после грома?
Олени лежали, припорошенные матовой крупой, и, казалось, ожидали смерти. Их неподвижные глаза с надеждой увидели хозяина. Он снял колодки, надел упряжь и посадил каждого оленя на длинный поводок, чтобы животные пришли в себя.
– Ослабли, бедняги, от страха. Но ничего, отойдут! – говорил с уверенностью Высь. – В стаде они не пугаются ни снега, ни грома. Там вожак их успокаивает. Там воля, а тут колодки. От страха не убежишь, не спрячешься в гуще стада, когда в душе смелости нет. Все, как у нас с вами.
Федор Богданович почувствовал, что мерзнут ноги в сырых бокарях. Он с трудом стянул мокрые обутки, потом носки, выжал воду и хотел снова надеть.
– Не надевайте! Я сейчас костер разожгу! – сказал юрак. – И одежду высушим, и сами согреемся.
Шмидт удивился:
– Вся тундра сырая. Ничего гореть не будет.
Высь в кустах нашел несколько сухостоев ивняка, и ученый услышал глухой стук топора. Вскоре юрак пришел с огромной вязанкой хвороста.
Федор Богданович достал из менкера сухие серянки и подал Высю. Тот охотничьим ножом настрогал лучин, чиркнул спичкой, и сушняк задымил, а потом вспыхнул языками пламени. Часть верхней одежды Шмидта повесили на колья у костра, нарты пододвинули ближе к огню и разложили на них мокрые носки и бокари. Федор Богданович сидел на нарте, вытянув к огню остывшие ноги.
