...Мичман Михайлов приходил к губернатору Симода прощаться. «Грета» прислана американским банкиром из Гонконга. Сайлес написал письмо Путятину. Михайлов, матросы и повар из Гекусенди перешли на борт немецкого парусника. Американские суда, по донесениям из Хэда, вышли из Кинтяку, как в народе зовут Хэдскую бухту. Означает – кошелек. Роджерс не договорился с Пушкиным. Пароход американцев ходит в заливе Суруга и посылает шлюпки для описи берегов. Один американский корабль опять стоит у Симода.
– А капитан «Греты» даже не попросил позволения, не узнал, разрешается ли ему идти в Хэда.
Американцы каждый вечер ходят в западное заведение. На домах опять, как при кораблях Адамса, появились вывески: «Welcome», «Beach Hotel America», «Doctor», «Drugs»
[78].
Чего только не происходит... Можно с ума сойти!
Дела много, скучного и ненужного! Начнем совершать «вежливые убийства»! Как тут не подумать, что американский бизнес безобидней? Но никто из нас не поддается, твердо стоим на своем! Место Эгава-старшего занял его сын, восьмой дайкан в роде. Человек молодой, но совершенно бессовестный! Все встает на свое место. Кавадзи опять идет в Эдо. Там, выходи из дома, помни, что «встретишь семь врагов». Но нет еще известия о фазанах. Значит, и рано еще мечтать о расплате.
Саэмон но джо подымается пешком по аллее лавровишневых деревьев. Дальше, среди сосен, дорога поворачивает. Рабочие несут каго. Тянутся сопровождающие подданные с вещами и оружьем, охрана и носильщики.
Опять предстоят ночевки на знакомых станциях.
С перевала видно море. Оно пустынно. Грусть на сердце! Какая скука!
Ушел Путятин. Ушла «Кароляйн» с американской красавицей. Ушел Роджерс. И ушла «Грета». Все, как мы желали! На берегу больше нет американских семей. Как мы требовали! Все по-нашему! Вернемся и мы к привычной жизни!
А день разгорелся. Самая жаркая пора лета. И душно и влажно.
ЧАСТЬ IV
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Глава 26
ПОСЛЕДНИЙ МАРШ
Алексею иногда кажется, что он в средней полосе России. Такая же тишина и жара, по утрам, чуть свет, крестьяне идут на иоле. Здесь, в Хэда, они страшатся солнца, как злейшего врага: и мужчины и женщины закутывают лица в черное до глаз и надевают черные халаты и штаны, работают босые на залитых водой полях, похожих па небольшие квадратные бассейны.
У нас дома тоже знают опасную силу солнца, женщины и девушки надевают в поле кофточки с длинными рукавами, длинные юбки и платки, закрывающие лица. На русых волосах чистейшие белые платки крестьянок нашего Севера.
Во дворе Хосенди на дереве сарубэри или «скользит обезьяна», над могилой Букреева распустились большие цветы. Сучковатое, с белым гладким атласом коры, крутыми изгибами ствола, теперь оно все в красных бутонах.
Дочь Пьющего Воду вчера опять была на могиле и зажигала куренья. Приходила сестра ее, похожая на грузинку, с чуть припухлыми глазами, смягчавшими выражение лица. Обе чистенькие, скромные, как воспитанные благородные девицы. Отец их уж больше не был «Пьющим Воду». Он открыл сакайя неподалеку от верфи, где шла постройка двух японских шхун и где постоянно толпился народ: рабочие и любопытные из деревни, много переодетых полицейских и солдат; спрос на сакэ всегда. Глухое ущелье, где жил с семьей сторож при складе Ота, нанимавшийся за несколько чашек риса в день, теперь превратилось в бойкое, поторжное место, и Пьющий Воду становился залихватским кабатчиком. Ему было теперь во что одеть своих дочерей.
Жарко. Грустно бывает Алексею. Жаль Оюки и жаль с ней прощаться. Какая-то пустота впереди, товарищи ушли, и мы тут остались как будто навсегда и не увидим больше их.
Алексей по утрам в казарме, дела не дают распускаться. Но забот по роте не так уж много. Унтер-офицеры в нашем флоте – как и в армии. Они подлинные командиры, наставники и воспитатели, ревнители службы. Все обязанности так исполняют, что офицеру остается только смотреть роту с сознанием, что тут все в порядке. Еще недавно он занимался целыми днями, готовя людей к штыковому бою.
Казарма жила своей жизнью, с утренними и вечерними молитвами, со службами в церкви, с маршировкой, ученьями, со множеством работ, починок, поделок, с нашей кухней, заботой о харчах, с кашей из риса и рыбными щами, с наказаниями, с выставлением «под ружье» за своевольные отлучки, за перемахивание частокола по ночам. С баней, стрижкой, лупкой, стиркой, штопкой, тачанием и смазкой сапог, с ходьбой на работу. Японцы все больше перенимали от матросов их навыки, и уже многие наши на стапелях становились ненужны. Просто нельзя не подумать, что мы уж надоели и нас поторапливают... А Сибирцев ловил себя на тайной мысли об отрадах свидания, Оюки ждет его, ждет ежедневно, и день ото дня все сильней затягивается он в жар чувств, и все горячей и настойчивей их неслышный зов. Но нельзя же все бросить и все забыть и выдать всем себя, это не в его натуре и не в его правилах.
Собирался отправиться в горы с товарищами поохотиться за растениями. В храм за рисовым полем легче, проще и романтичнее пойти в сумерках, побыть со своими тяжкими и двойственными ощущениями наедине.
– Старичка Нода опять нет! – сетовал Елкин.
– Вчера я посылал к нему японца, – отвечал Гошкевич.
Сидели в кают-компании офицерского дома при Хонзенди и ждали проводника и знатока местной флоры.
– Обещал быть!
– Видимо, больше и не придет! – сказал Елкин. – Полная перемена! Вот как надо бы и нам обходиться с иностранцами!
– Идемте, господа, делать нечего! – предложил Сибирцев.
Нода стал избегать русских друзей. Он больше не приходит и на глаза не попадается. Нода не бедняк, живет под горой, в большом и красивом доме с апельсиновым садом и множеством редких растений и деревьев. Говорит, что гора над домом Нода – его собственность. У него поля, которые он засевает летом рисом, а зимой пшеницей, работает сам с большой семьей. Но, кажется, нанимает и поденщиков из соседней деревни Ита; может быть, у него и постоянные рабочие, но про это никто не спрашивает. Лучшего проводника для ботанических экспедиций желать невозможно. Он знает каждое дерево, всякий лист и травинку и все плоды, что из чего делается и в какую пору. Крестьянин-самоучка, но производит впечатление ученого-исследователя, ко всему у него интерес, как к новинке, словно впервые вступает во вновь открытую страну.
Не приходит, – значит, струсил чего-то, хотя, как и все хэдские, не робкого десятка.
В деревне говорят – русские осквернили храм.
Пьющий Воду встретил на днях Янку Берзиня, зазвал к себе в сакайя, угостил и растолковал, что теперь все боятся. Хотя никто не верит, что виноваты русские. И что-то еще говорил очень таинственное и страшное, чего Янка не смог понять без толмача. А переводчики, как известно, все шпионы.
