Но неужели кого-то он любит больше, чем меня? Женщину? Но в таком случае все понятно. Самурай не меняет данного слова. Он обязан поступить как воин. «Ну, скажи мне!»– думала она, глядя на его жесткие губы.
Днем кажется, что в храме холодно, так велика его свешивающаяся деревянная крыша и так прочно защищает она от солнца. Ночью, после прогулки в саду и прохлады, в этом храме жарко, от тепла нагретых стен, от жаровен и от жара в голове.
Бонза Фуджимото встречает и кланяется, чьи-то руки приготовили чан и постель. Уж очень походит на семейную жизнь! Приятно, а невольно настораживаешься! Да и не сознаешь ничего толком.
«Видишь, как мы просто прощаемся? – говорил добрый взгляд Оюки. – Ты сам меня приучил к западным обычаям... Я жду до последнего мгновения твоего слова и не спрошу сама. Горьких слез и криков не будет».
Она улыбнулась и протянула ему руки.
Но разве ты не думаешь, что твой сын будет тебя всегда любить и ждать, как и я? Разве ты еще такой мальчик, ничего не понимаешь, не знаешь и не догадываешься? Но как же он? Чей же он будет? Ведь он узнает все... Взгляд ее стал озабоченным, а потом упрямым и гневным, словно она решала великую судьбу, а он, сражаясь за эту судьбу, совершенно ничего не понимал и не видел, что делается около.
Корабли приходили и уходили. Со дня на день, с часу на час ждали разлуки навсегда. От этого самые прекрасные свидания пропитаны то сладкой болью, то горькой, почти пьяной радостью.
Она все еще слабо надеялась, что, глядя в ее глаза, Ареса-сан догадается, увидит ее и вспомнит о ней.
В просторной, опустевшей квартире при храме, где, приезжая в Хэда, останавливалась семья князя, где еще недавно собиралось такое смешанное общество с княжной, Григорьевым и художниками, теперь пусто. Алексей подымался, когда из утренней мглы за окном начинали проступать красные цветы.
Храм казался теперь захолустным, как бы постарел. Приходившие сюда утром люди приносили по рыбине или по жалкой рисовой лепешке. Чувствовалось, как обеднела деревня, как выкачали из нее за эти полгода все, что было возможно. Матросы, не терявшие дружбы с крестьянами, рассказывали, что тут все голодают, все у людей взято.
– ...Шкипера и капитаны торговых кораблей во всем мире – это существа, у которых вместо чести хамство и скотство. И матросы у них еще хуже их самих, и с ними без хамства не сладишь!
– А военные моряки? – спрашивает Елкин.
– Другое дело, – отвечает Александр Сергеевич. – Военным морякам короли платят. У них нет барышей и торговых выгод. Нет и проторей. Другая среда, другие нравы. А торговые – зверье. Послушайте, как они разговаривают с людьми, у них мозги шершавые, кроме хамских приемов, грязной брани и торгашеских уловок, ничего не усваивают. Бобкок не пример ли...
Под эту речь своего старшего начальника офицеры смотрели с террасы храма Хосенди на входивший в бухту бременский бриг «Грета».
Алексей помнил Бобкока. Приплюснутая голова, лба почти нет, вжался в брови, глаза спрятаны, челюсти выдаются, готовые хватать и кусать, и огромный сморщенный горбатый нос принюхивается. Хитрая улыбка плута не сходит с этой физиономии.
...Каков же окажется шкипер немецкого судна? Опять предстоят неприятные переговоры, и, может быть, опять ни о чем не договоримся. Так живешь и не уходишь. Долг любви и долг солдата! Пытка!
При штабе всегда дежурит офицер или юнкер и стоит вооруженная охрана. Пушкин по утрам обязывает офицеров являться. Здесь решает сегодня судьбу трехсот моряков.
Тучи нашли. Море серо, и серы горы. Сеет невидимый дождь. Печальный, жаркий день дождливого июня. Большое судно с голыми мачтами смутно проступает на поверхности бухты, как сквозь туман.
Вот и шкипер господин Тауло. Высокого роста, рыжий, лысый, разговаривает приветливо. Передал рекомендательное письмо адмиралу Путятину от банкира Сайлеса Берроуза из Гонконга.
– Почему в Охотск? – удивился он.
– Вы же сами сказали моим офицерам, что заходили в Хакодате, видели сильную английскую эскадру, которая направлялась на Амур для уничтожения русских крепостей.
В Камчатку нельзя и в Татарский пролив нельзя. Пушкин упрямо добывал сведения от американцев в Симода и от японцев, которые, как оказалось, вели порядочное наблюдение за морями. В Де-Кастри прохода не будет, а на Камчатку идти незачем. Единственно, куда еще можно, вероятно, пройти, – в Охотск. Не должно быть блокады Охотского побережья.
– В Охотск, я вам сказал! – говорит по-немецки Пушкин. – Приходила «Кароляйн Фут». На Камчатке нет никого, все ушли, и «Кароляйн» передала Лесовского с матросами другому американцу, чтобы доставить их на Амур.
Кто они все? Один другого стоит! Мусин-Пушкин помнил, как оскорбились и разъярились наши матросы, когда уже все собрались в Россию, а на «Янг Америка» вдруг стали их отталкивать, не пускать на судно. Неужели и с этими драться?
– Не лежит у меня душа ко всей этой сволочи, – обращаясь к Шиллингу, Михайлову и Сибирцеву, говорит Пушкин при шкипере и его пособниках. Хотел бы добавить, что и здесь нельзя оставаться больше, надо идти, война требует, и в море хорошего нечего ждать.
На «Грете» комиссия из офицеров во главе с Пушкиным осмотрела каюты и трюмы для грузов.
– Вы, капитан, крыс выморите.
– Чем? – весело спросил немец.
– Серой! – сказал Шиллинг. – У японцев есть. Японцы вам живо все сделают.
– Трюм хорош, при случае можно спрятать всех матросов.
Пушкин сказал, что силами наших мастеровых придется в трюме настлать временную жилую палубу для помещения всей команды.
Съехали на берег, пошли в канцелярию бакуфу.
Уэкава скрепил договор своей личной четырехугольной печаткой-миниатюрой и портовой печатью европейского образца. Заверил копии и одну попросил оставить для себя с немецкой и русской подписями.
– Теперь уже совсем? – спросил он.
– Да, совсем.
Как же мы все чужды им стали! И чем дальше, тем будет хуже! Пушкину хотелось кое-что из вещей и книг оставить у Ябадоо. Есть и подарки для японцев, но если бы не этот обгаженный храм! На прощанье как в душу мне нагадили!
Две с половиной тысячи долларов – четвертую часть денег – сразу отдали шкиперу и получили расписку. Остальные обещаны чеками и наличными в порту назначения.
В Хосенди вызвали офицеров и юнкеров. Пушкин объявил приказ об уходе. Погрузку закончить как можно быстрей. Два дня потребуется.
Каждый почувствовал, что решающий час настает. Офицерам велено составить расписание сборов и немедленно отправляться по местам.
– Немец не американец! – сказал Пушкин. – Мнения своего не переменит! С богом!
Матросы принесли на могилу Букреева саранок. На коленях у небольшой плиты, поставленной товарищами покойного под крестом, юная японка, маленькая, как девочка. Она помолилась и зажгла куренья, как бы напоминая уходящим о вечной преданности и верности.
