Таракити выпил чашечку сакэ. Его посадили за столик, вся семья тут же, хозяин еще раз сам налил, поднес и попросил с поклоном взять из своих рук. Отец сидит в другом доме, у соседа. Слышно, как он разговаривает. Дома построены очень близко друг к другу – все слышно. Там тоже угощают.
– Пенька! – орет отец по-русски. – Смола! Хлеб!
Хозяин заслышал шаги на улице и вышел угощать и зазывать. Ввалились четверо матросов и унтер Глухарев. С ними Иосида. Его все знают: всем товарищ, веселый.
Таракити, падая на колени, опустился ниц, кланяясь переводчику.
– Не бойся. Это шпион хороший! – сказал Сидоров.
– И выпить не дурак, – добавил Маточкин.
– А все равно подведет, – заметил матрос Строд с сивыми усами.
– Васька Букреев с ним приятель, – сказал Берзинь.
– Не знаем, что там у Васьки получилось. Не этот ли Иуда виноват, – возразил Строд.
Матросы попросили Иосиду объяснить хозяину, чтобы сменил чашки, подал большие. Хозяин и хозяйка поняли, закивали головами. Хозяйка принесла чайные.
Еще недавно слово «пенька» искали в голландских и китайских словарях, но не нашли. Японцы не понимали, чего от них хотят. Иосида, живший когда-то в Иркутске, помог, и разобрались. В России его оставляли, предлагали учиться на православного священника. Но он возвратился в Японию. Чиновники пригрозили казнью, если не согласится быть шпионом. История эта известна матросам.
– Чем же человек виноват, – говорит Сидоров, – ежели его заставили. И тебя бы заставили, и ты бы старался.
Глухарев выпил сразу две полных чашки сакэ.
– Слабовата! – сказал он. – Не берет.
– Да, слабо берет. Вот виски, та покрепше...
– Сколько раз я тебе говорил, – пояснял Глухарев, клонясь через стол. – Осмолят пазы, уберут потеки смолы и обстрогают. Будет гладкое, как яичко. Это когда строится баркас. А на шхуне все высмолят. Потом обшивать медными листами...
Глухарев раскурил трубку. Иосида переводил и тут же, как бы для ясности, что-то рисовал кистью на листе бумаги или писал японской азбукой.
– Для доноса записывает беседу, – сказал Строд и посмотрел на Таракити, как бы остерегая. – Преступления нет, а они привяжутся.
– А потом покроем краской. Вот тогда будет карафунэ! А мне надо идти.
– Да, ты унтер, тебе нельзя, – сказал Строд.
– Теперь лучше понял, как строится западный корабль, – молвил Таракити.
Всех матросов он знал хорошо, но сейчас не сразу мог разобрать, который Маточкин, а который Строд.
– Бывает пеньковая посконь, – объяснял Глухарев. – Ты должен знать, – обратился он к переводчику, – из нее хорошая одежда. А Букреев вил на колесах пеньковые канаты, да его взял с собой адмирал в Симода.
– О-о! В Симода! Хоросё! – сказал Иосида.
Глухарев помолчал, пригляделся к нему и ушел.
– Смола! – орет у соседей отец.
Через дверь видны остановившиеся у фонаря люди в перемазанных парусинниках.
– Ребята, айда в кабак! – крикнул им Сидоров.
Вошли кузнецы с подмастерьями-японцами.
Иосида уронил голову на столик и горько всхлипывал.
– Ка-му щастье – каму не-ету, э-э-э, – орал он и размахнулся в воздухе кулаком.
Молодой матрос Маточкин зашел за занавеску, и там послышался визг и хохот. По всей улице пение, крики. В открытое окно тихо веет теплом и цветущим весенним лесом.
Вошла и поклонилась высокая девушка, лицо ее в меру нарумянено. Она в наколках на распущенных волосах, одета хорошо, в богатом шелке.
– Эй, Оюшка! – сказал ей Сидоров.
Из-за занавески выглянул Маточкин.
– Она спрашивает, не вернулся ли кто из Симода, – сказал он.
– Нет еще никого, Оюшка, – ответил Берзинь. – Но слыхали, что там творится. Садись с нами!
– Спасибо! – чисто ответила Оюки по-русски и ушла без поклона.
– Ее Алеша-сан там уж с другой! – засмеялся кто-то из кузнецов.
– Не дразни, – ответил Сидоров.
Оюки пришла домой. В чертежной пусто и темно. Она зажгла фонарь. Оюки целыми днями сидит в этой комнате в одиночестве с тетрадью, где рукой Ареса-сан написано: «один», «два», «пять», «четырнадцать», «не люблю», «далеко», «близко». Только любящее сердце может терпеть такую муку. Сегодня Оюки ходила к старику гадальщику.
«Твой Ареса-сан сейчас с белой женщиной, высоко с ней прыгает и при этом обнимает». Это ужасно! Сердце рвется на части. И такая ночь...
...Вся деревня Хэда в смоле, все пьют сакэ, как в праздник, в лагере наказывают матросов, но не могут всех найти.
Успех, весна, цветы, а Оюки всегда одинока. Оттолкнула Алексея, не позволяла к себе прикасаться, и теперь он обнимает другую женщину. Книги предсказаний все объясняют. С кем же, с кем же ты, Ареса, и почему ты ее обнимаешь?
В сакайя не расходились.
– Ты сегодня сыт, пьян и нос в табаке, – говорил Сидоров. – А где твой приятель Букреев?
– Пьющий Воду был нищий, кроме воды, у него ничего не было, – ответил Берзинь, – а нынче разбогател и открыл кабак.
– Сакайя, – поясняет Иосида, с трудом подымая голову.
– Васька будет в целовальниках у тестя!
Все захохотали. Иосида очнулся, испугался, и глаза его забегали. Он ничего не понял.
– Кто здесь? – заглянул Мартыньш.
– Здесь теперь сакайя... А ты откуда?
– Заходи, – сказал по-русски хозяин. – Путятин заплатит.
– Братцы, скоро пойдет патруль...
– Кто купит бочку вина, редьки, лука и риса и повесит над дверью тряпку вроде синего полотенца с надписью и еще такое вроде веера, вот и кабак... Гляди, по всей улице синие тряпки и фонари.
– И у меня будет сакайя, – говорит плотник Оакэ. – И пароход!
– Братцы, поживей, – говорит Мартыньш, наскоро выпивая сакэ.
Как Путятин адмирал
свою «Диану» утоплял, –
запел Сидоров.
Эх, ох, ух, ха-ха,
свою «Диану» утоплял... –
подхватили в соседнем доме.
Он «Диану» утоплял,
Слезы горьки проливал...
Ох, ох, ух, ха-ха...
А пришли американцы
И сбежалися на шканцы.
Эх, ух, у-ха-ха...
Русских в гости пригласили
И хлеб-виски выставляли.
Эх, ух, э-ха-ха...
А кто пляшет как индюшка,
Это Сидоров Петрушка... –
спели у соседей.
