Елкин записывал, хотя не ему идти на «Хэде». С адмиралом идет штурман Семенов.
Тетя Хэйбея подала чай. Гошкевич и Сьоза переводили. Ябадоо, слыша, что пение на берегу становится все громче, проворно ушел. Он строго приказал Сайо, чтобы сегодня сидела дома, не выходила на улицу. Надо проверить, исполняется ли указание отца.
...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.
...От Кронштат до Гельсингфорса
Задает Петруха форса...
Эй-эх, ух-ха-ха,
Задает Петруха форса...
Эх-эх, ух-ха-ха...
– На, угощаю! – влез в круг Ичиро с кувшином и чашечкой.
Янка унтер-офицер
Первый в Хэда кавалер,
У-ух-ух-хо-хо...
Он корову раздоил,
На губвахту угодил...
Каждый тут же сочиненный и пропетый стих опять и опять покрывался хохотом.
От японского царя
Прикатили чинаря, –
слышался тенорок Маточкина.
Эх, от японских двух царей
В клетках тащут чинарей, –
варьирует чей-то фальцет.
Говорила девке мать,
Чтоб матрос не принимать...
– Адмирал идет!
Слава, слава адмиралу,
Слава русскому царю... –
мощным единым хором раздается над Хэда.
– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.
– Рады стараться!
– Что это за песня?
– Сами сочинили.
– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»
Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.
Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.
Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.
Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.
– Кусай!
Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.
Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.
Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.
– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.
– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.
Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.
– Спасибо, папаша!
Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.
Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!
– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!
– Прощай, брат! – ответил Сизов.
– Видишь, и остался живой...
– И ты будешь живой!
«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.
На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.
Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:
– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...
– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?
Ичиро пытался молча пробиться.
– Опять молчишь?
– Кто знает, тот всегда молчит!
Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.
Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.
– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.
Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.
На берегу многие заплакали, как женщины.
Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.
Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:
– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.
Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...
Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!
Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»
Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!
Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.
– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.
– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.
Ее взяли на руки и понесли домой. Сзади шел отец, кланяясь всем чиновникам и полицейским.
– Убейте меня... пожалуйста, казните, – придя в себя, шептала Сайо. – Я не хочу жить...
