– Да, я свидетель, хотя они не видели, что я на них смотрю и все понимаю. Я понял, они вас передразнивали... Поэтому, Осип Антонович, надевайте на себя мундир и эполеты, и я произвожу вас в чин капитан-лейтенанта, и тогда они будут держать язык за зубами. Чего не бывает с дипломатами. Ради дела богобоязненных и чадолюбивых священнослужителей и бывших семинаристов приходится переделывать в морских штаб-офицеров...
Осип Антонович надел перешитый для него мундир из американского. Высокий, светлый, в золотых эполетах и с оружием, отлично выглядел. После этого японцы окрестили его «человеком из породы хромоногих в мундире цвета хурмы».
На переходе из Симода Осип Антонович сильно подвернул ногу, оступившись на гнилой колодине, спрыгнул на камни в воду и теперь прихрамывал.
– Мундир дан Гошкевичу, чтобы с ним считались японцы, – говорил адмирал, сидя на красном храмовом кресле за красным столом и обращаясь к Константину Николаевичу. – Они лиц без должностей и без военного мундира не признают и не принимают, а в наших гражданских чинах разбираются как свинья в апельсинах, поэтому я дал ему военный чин, а с этим уж они будут считаться и даже проникнутся почтением и страхом к нашему милейшему Осипу Антоновичу.
«Да, это не американцы! Для тех человек в штатском бывает еще милей военных. Как, например, Сайлес...» – подумал Посьет.
Вечером в кают-компании, как называли офицеры большую общую комнату, разговорились про превращение Гошкевича в капитан-лейтенанта.
– Японцы считают его не самураем, а простым переводчиком, а это звание у них неуважаемое, – объяснял Посьет. – Вот такие соображения их могут давать повод просмешникам, что приносит вред делу!.. Они знают, например, уверены, что адмирал даже о пустяках говорит с важностью, и высмеивают нас за это. Так и говорят: «Ну, Путятин опять свои особенности показывает» или: «Путятин опять в своем духе! Очень надоедает слушать! Как, мол, только я выдержал!» Они за глаза не церемонятся. «Строптивый варвар», «Навязчивая личность» – так называли адмирала в Нагасаки, пока разобрались, привыкли и полюбили нашего Евфимия Васильевича... «Тип»... «Варвар»... И так далее, до бесконечности едко. Такие названия приклеивают всем нам! Но в наблюдательности им никак не откажешь, очень остры и приметливы.
– И остроумны, конечно! – молвил юнкер Корнилов.
– Ну, нет, – ответил Шиллинг. – Они, например, анекдотов совсем не понимают.
– А вы им рассказывали, барон?
– Да. Расскажешь, а он уставится на тебя, как баран на новые ворота, и глаз с тебя не сводит, но молчит. Потом начнет морщить лоб и все равно ничего не поймет и ни о чем не догадается.
– А вы им по-голландски рассказывали? – спросил юнкер князь Урусов.
– И по-голландски, и по-английски. Теперь они и по-английски понимают.
– Вы попробуйте им по-японски, барон, – закручивая ус, мрачно молвил Мусин-Пушкин.
Все засмеялись.
– Им Алексей Николаевич лучше меня рассказывает по-японски.
Сибирцев часто задерживался в чертежной с изучением японского языка.
Все опять засмеялись. А уж пора было подыматься и расходиться по каютам. Матрос подал Посьету фуражку с кокардой, плащ и галоши, и Константин Николаевич отправился к себе в храм.
Утром шел дождь. Флаг на мачте около храма Хосенди не подымали. Это означало, что командам отправляться на работу, как обычно. Офицеры, после завтрака вышедшие на улицу, отправились в чертежную и увидели, что в воротах храма Хосенди, в котором живет адмирал, теснятся японцы. Весь двор заполнен самураями с пиками и со значками на древках. Тут и наши часовые. Кухня дымит за храмом, и чем-то вкусным пахнет.
– Что случилось, господа?
– Кто-то очень важный прибыл... Видите, цветные значки. Их несут впереди высшего правительственного чиновника.
– Господа, Кавадзи приехал! – сообщил вышедший из ворот Пещуров.
Самураи стояли и сидели по всему двору в картинных позах, все под зонтиками.
– Вот так фунт с изюмом! – сказал Сибирцев. «Что же он пожаловал, с чем?»
– Только расстались, а он следом за нами! – воскликнул Елкин. – Мололи языком два года и еще что-то не договорили...
– Дошлый они народ! Все хотят знать, во все входят, за всем наблюдают и надсматривают.
– А где же Можайский, господа? – спросил Пещуров.
– Он с раннего утра ушел в чертежную.
– Так я с вами туда же!
– Зачем же Кавадзи пожаловал?
– Кажется, еще есть какие-то разногласия!
– А почему вы решили?
– Да уж я видел. Кавадзи с очень озабоченным лицом, усталый. Какие-то недоразумения приехал выяснить.
Пещуров, видимо, знал, в чем дело, но не смел рассказать подробности.
– Как же не устать! Верно, спешил и спал ночь в пути в своем паланкине, если явился так рано.
– Видимо, уже успел встретиться со здешними чиновниками.
Пещуров, входя в чертежную, обратился к лежавшему на полу над чертежом Александру Федоровичу:
– Адмирал просит вас быть к обеду в салоне. Там Кавадзи.
Пахнуло озабоченностью и делами государственной важности, которые исполняешь мгновенно и беспрекословно. Можайский проворно вскочил во весь свой огромный рост и стал отряхиваться.
– Адмирал просит вас сделать дагерротип с японского посла.
– Не верю! – воскликнул Можайский. – Полгода уговариваем его сняться – и все без толку...
Можайский заторопился к себе домой.
...Кавадзи сказал адмиралу, что по случаю наступающего японского Нового года привез ему подарки – один мешок апельсинов и один мешок хурмы.
«Что же это за подарки! – подумал Посьет. – У здешнего самурая во дворе полно апельсинов, и он поставляет их вместе с молоком к адмиральскому столу».
Догадки и предположения офицеров о цели приезда Кавадзи были почти безошибочны. Саэмон заявил Евфимию Васильевичу, что получил письмо правительства, в котором сказано, что одна из статей договора, заключенного с Россией и подписанного с послом Путятиным, ошибочна, не может быть утверждена и ее требуется отменить.
– Ну что же. Дело есть дело. Но придется обсудить, – ответил Путятин. И сказал себе: «Но я не уступлю!» – Какая же статья?
– Статья о консулах...
– А-а! Так вот что! Чем же недовольно правительство бакуфу? И разве мы не посылали в Эдо проекта? Они ведь утвердили все. Что же поздно спохватились? Ведь я уже написал своему императору. Да в чем же дело? Давайте разберемся... – «Сами же вы не уважаете подписанные договоры! Ну что за народ, так преданы пустым церемониям! А истинную честь свою, и слово данное, и поставленные подписи свои нарушают! А ну как начнут заключенные с вами договоры тоже нарушать и исправлять другие правительства?»
