– Война с Америкой? С кем же вы ведете такие разговоры? Как ты их понимаешь?
Голова капитана накренилась, лицо стало багроветь, а карие маленькие глаза сузились.
– Мы не просили. Они сами... Изрядное изделие для абордажа, – сказал унтер-офицер.
– Зачем же им эти изделия? Они сеют рис, ловят рыбу? Где, почему они заржавели?
– Для охраны берега, – небрежно обронил Букреев и добавил: – Для бунта ли...
«Экая свинья! – подумал Лесовский, глядя в лицо Василия. – Рожу наел у японцев. Тебя только на войну... Этакие мерзавцы, какие они, оказывается, разговоры тут ведут... Чуть недогляди...»
– Что ты сказал?
Букреев невольно отступил, видя, как плотная капитанская фигура закачалась на носках, как на пружинах.
– Рыло! – заорал Лесовский. – Благодетель японский! Вот тебе и дай волю... Волю тебе? А надо в рыло, в рыло, вот так. Куда ты пятишься, сволочь, стой, тебе приказываю...
Капитан крутил Букреева вокруг себя и бил по спине и по лицу.
– Горб не набейте, Степан Степанович, – сказал Васька, словно не чувствуя силы ударов и приводя этим в бешенство Лесовского. – Мне сегодня врукопашную...
«Поделом вору мука! – думал матрос Иванов. – Маслено едят они здесь с Янкой. Надо бы и Берзиню».
«Так ему, дурню, еще мало! – полагал Палий. – Капитан зря не придерется, он, видно, знает!»
Но никто не выражал ни сочувствия, ни осуждения. Каждый знал: «Не радуйся чужой беде, своя нагрянет».
«Наказание перед боем не вредит», – полагал Степан Степанович. Во флотах всего мира известна и эта истина старым капитанам, требующим от людей готовности к бою и бесстрашья. И при этом про виселицу полезно напомнить.
Фельдшер обтер Васькины ссадины спиртом. На чистой, надетой перед боем рубахе матроса появились коричневые пятна.
Но море уже темнело, и вид волн становился черней и грозней. С палубы корабля на такую волну не обратишь внимания, а в баркасе раскачиваешься вровень с ней. Такая волна для баркаса ночью кажется как шторм для фрегата. Но люди за веслами привычно сумрачны.
На небе, куда, кроме Леши Сибирцева, никто, кажется, не смотрел, еще светло, разрисованы веера из перистых облаков, похожие на вышивки ширм или на рисунки шелком на золотистом экране. От горизонта мчится небольшое черное облако, подымается в небо и растет над морем, как черная махровая хризантема гигантских размеров. Она проносится, как черный ураган. На баркасе и на шлюпках снимают весла, ставят паруса, ровный ветер заполняет их и подхватывает маленькую эскадру из двух суденышек. Люди сломают весла с уключин.
После избиения матроса Степаном Степановичем все невольно угнетены и подавлены. Матросы наготове, со всей силой и злостью и все как один кинутся в ночи на борт французского судна и как бы за все отплатят.
Ветер способствует.
«Прощание с мисс Ота было очень трогательным, – думает Леша. – Странно – прощание обычно разъединяет...» Объяснил ей, что уходит, может быть, навсегда и желает ей всего наилучшего. Вот от этих-то лучших пожеланий милые глаза ее смотрели с ужасом, казалось, не верили, что разлука возможна... И тут же он узнал, что она согласилась быть хозяйкой у юнкера... Все, что ждет его, небывало интересно: абордаж, заключение договора, жизнь в Симода, уход на родину на захваченном судне. Адмирал, однако, просил особенно не уповать. Хотел договориться о присылке за остающимися моряками судна нейтральной страны. Наши здесь еще останутся. Но кто? А черная хризантема еще в небе, в ее махрах замелькали огни, красные, как выстрелы, поднялся хребет дракона, и открылась пасть. При свете неба горы Идзу в несколько террас выступили друг над другом, и там тоже что-то сверкнуло, а очертания гор ползут и возвышаются в обрывах и туманах. Что это за мир?
Моряки на этом океане больше видят и знают, чем их товарищи в Атлантике или в европейских морях. Многие матросы понимают по-японски, по-китайски, за годы плаваний научились объясняться с американцами. Перед глазами матросов проходят картины жизни необычайного напряжения, трудно оставаться тупым и безразличным. Сейчас чувствуешь болезненную игру воображения, и даже смерть, быть может ожидающая в бою перед рассветом, покажется прекрасной на этой грани сна и яви?
Саша Можайский словно расстроен чем-то. Но вот накатывает тьма и успокаивает всех. Примиренный со своим бессилием, Леша подымает воротник шинели и тяжко, изнеможенно засыпает, весь в тщетных усилиях понять какую-то таинственную красоту.
Просыпается, когда сменяются гребцы, и опять засыпает после работы веслом. Офицеры гребут вровень с командой, так как перед смертью нельзя отделять себя от простого матроса. Неписаный закон. Хотя Букреев бит и унижен капитаном только что.
Алексею кажется, что сам он опять не погибнет. Более того – ему кажется, что какое-то пустое дело затеяно, ничего не получится. Страшно подумать, если вдруг представится желаемая возможность. Возвращение в Россию! А там уже конец войны... и в Петербурге! Увидеть Верочку... Да, он на прощанье сам поцеловал Оюки. И что же?.. На прощанье... Очень все чисто, и па душе так легко и вместе так сложно, что если смерть, то эта судьба примирит его в том противоречии, которое он все же чувствует. Чем крепче ветер и чем рискованнее этот необыкновенный поход, тем жизнь становится все прекрасней и прекрасней. При этом стоит Степану Степановичу взглянуть на лейтенанта Сибирцева, сказать одно слово, как он привычно погасит возвышенное чувство и превратится к дисциплинированного офицера – весь внимание и готовность к делу.
Ночь наступила, и нашла туча со снегом, прошлась быстро и низко, чуть не задевая мачт, и сразу заштилело и стало холодней.
Все кутались, закрывая поверх шинелей плечи и колени ватными халатами из тех, что дарены японцами на все морское войско адмирала Путятина и присланы на джонках из интендантских запасов правительства бакуфу из замка-дворца в Эдо.
«Становишься флибустьером, пиратом, – думал Леша. – А господа юнкера бездельники и жуиры. Безграмотные и неряшливые молодые люди. Оюки согласилась служить в офицерском доме? Ота-сан сломил ее? Как дельный человек, он предвосхищает действия своего правительства в Новую эпоху!»
В глубине души так ясно ощущалось, что останешься жив, более того – несмотря на все устрашающие приготовления и на небывалую ночную гонку за китобоем, особенного ничего не произойдет. Слишком все напряжены и ждут боя, слишком рвутся в Россию. Так что вряд ли возможен успех. Леше все кажется впустую, но он готов, как и матросы. Все время спит, если не гребет его вахта, старается сохранять силы.
Капитан тоже засыпает, подняв воротник шинели и сидя на банке. Матросы во сне мерзнут, сверх шинелей закрывают плечи и спины ватными японскими халатами по одному на двоих, а потом, просыпаясь, отдают товарищам, сменяя их у весел.
Наступил штиль. Вот тебе и на!
Чтобы схватить ветер, капитан велел отгребать в океан. Маневр удался. Ветер нашли, донесло до Симода быстро, но опять наступил перед рассветом полнейший штиль.
