Григорий шел медленно, опираясь свободной рукой на шест. Вода доходила ему чуть выше колен, но так ревела и пенилась, что Жене опять стало страшно.
Она успокоилась только на другом берегу. Григорий сидел на мокром камне и выливал из сапога воду:
— Мне казалось, ты упадешь. Тяжело ведь, — проговорила она.
— Ну да, что я, в первый раз перехожу здесь?
— А ты как здесь?.. Ждал меня? — спросила она и сразу почувствовала, что ее сердце гулко забилось от неосторожного вопроса.
— Вот еще… выдумывай! Шел просто мимо. Трактор у меня здесь недалеко. Вижу, человек. Думаю — не перейдет через овраг в такую погоду, помочь надо. А это ты оказалась…
Григорий говорил как-то сбивчиво и не смотрел на нее. Шест валялся рядом, на траве, и Женю вдруг обожгло: она вспомнила, где видела такие шесты.
— Шест-то из бригады. Я возле скирды такие видела.
— Ну, ладно! Видела, видела, — вдруг рассердился Григорий. — Мало таких шестов, что ли. Иди, а мне еще в одно место надо… — И он пошел по оврагу не оглядываясь, все время ускоряя шаг.
…В бригаде Женю встретили весело и шумно. Едва она переступила порог, ее окружили колхозники, засуетились, стали помогать раздеваться. А там, в углу, уже кто-то развязывал сверток, и по комнате зашуршали разворачиваемые газеты.
— Ай, Женя, молодец! А то мы совсем заскучали без газет, — сказал бригадир Илья Петрович.
— Ой, и книг сколько! — обрадованно воскликнул женский голос. Но Женя не разобрала, кто, это говорил. Она стояла посреди комнаты, и вода ручьями стекала с нее на деревянный пол.
Из кухни вышла бабушка Дарья, повариха, и всплеснула руками:
— Батюшки! Да как ты, доченька, в такую погоду? Через проклятые овраги-то как?
— Что ж, значит сумела перейти и овраги, — как-то хитро улыбнулся Илья Петрович и посмотрел в окно. Женя невольно посмотрела туда же: за мутной пеленой дождя в окно виднелся край почерневшей соломенной скирды, обставленной одинаковыми, недавно выструганными шестами. Они стояли ровным веером, на одинаковом расстоянии друг от друга. Только с правой стороны расстояние было больше — значит один шест кто-то взял. Женя испуганно взглянула на бригадира, но Илья Петрович ничего не сказал и стал читать газету.
Вскоре Женя переоделась в чье-то сухое белье, бабушка Дарья напоила ее горячим чаем и уложила на кухне. Женя сразу же согрелась, но уснуть долго не могла. «Значит, он ждал меня там, под дождем, специально пришел встречать!» — радостно и в то же время с каким-то испугом думала Женя. Но она никак не могла разобраться в событиях сегодняшнего дня и решить окончательно, так это или не так.
Дождь за стеной все шумел и шумел, глухо стучал по оконным стеклам, по крыше. Но теперь ей было приятно слушать этот убаюкивающий шум и, засыпая, думать, что она все-таки будет отсылать Грише из школы механизации все письма.
Ей снилось, что дождь давно кончился, а над степью всеми красками горит радуга. Она захватила полнеба, полыхает и переливается так ярко, что больно глазам. Один конец ее был где-то далеко, под самыми горами, а другой упирался в Сухие овраги.
— Смотри, смотри, Гриша, радуга воду пьет, — крикнула Женя, как бывало в детстве.
— Ну да, пьет! Все это бабкины сказки, — ответил откуда-то Гриша. — А я тебя всегда буду ждать у оврага, когда дождь…
Случайная встреча
Иван Иванович Новоселов мягко спрыгнул на гравий, поставил на землю чемоданчик, положил на него плащ и закурил. Поезд тотчас же вздрогнул, заскрипел, и зеленые, до блеска отмытые дождем вагоны поплыли мимо. С вагонов еще капало.
Там, откуда только что вынырнул пассажирский состав, по-прежнему бушевала гроза, тяжело клубились иссиня-черные тучи. А здесь небо было чистым, гравий железнодорожного полотна совершенно сух, а запыленная крыша деревянного блокпоста лишь чуть испятнана редкими каплями, упавшими с неба.
— Значит, обманул дождичек-то? — спросил Иван Иванович у молоденькой девушки в форменном платье, стоявшей неподалеку от него с желтым, обвернутым вокруг древка флажком.
Девушка не отвечала до тех пор, пока не миновал последний вагон. Затем опустила флажок, с неудовольствием оглядела Ивана Ивановича, — дескать, ездят тут всякие, — и сказала:
— А когда он здесь у нас по честному-то шел?..
И направилась в блокпост.
Поезд скрылся за невысокими пропыленными тополями, насаженными вдоль линии, лязг железа затих. Теперь слышно было лишь, как погромыхивает уходящая за горизонт гроза.
Иван Иванович взял плащ, чемоданчик и зашагал по мягкому проселку вслед за поездом.
Солнце палило невыносимо. Трава по бокам дороги давно высохла, почернела, кругом нудно трещали кузнечики.
Иван Иванович сделал шаг в сторону. Трава хрустнула под ногами, как сухари, из-под сапог взметнулись облачка пыли и брызнули во все стороны грязные кузнечики.
Скоро проселок повернул в сторону от железнодорожной линии, побежал среди лугов.
Сладко запахло разомлевшими травами, влажной подогретой землей.
Кузнечиков теперь не было слышно, и ничего не было слышно, кроме одинокой песни жаворонка. Жаворонок тянул и тянул к небу свою серебряную цепочку. «Эту цепочку он держит, наверное, в клюве, — подумал Иван Иванович. — Быстро-быстро машет крыльями, цепочка подрагивает, ее маленькие звенья ударяются друг о друга, издавая звонкие поющие звуки». И невольно представилось ему, как торопливый суслик, собиравшийся было юркнуть в нору, вытягивается на задних лапках, поворачивая безусую мордочку туда, где звенит цепочка. И люди, если бы они работали сейчас на лугу, приостановили бы работу, выпрямились и стали слушать, забывшись, песню, чудеснее которой, может, и нет ничего на свете.
Людей на лугу не было видно, но зато сам Иван Иванович, приостановившись, поглядел в бездонную голубизну, стараясь увидеть птичку. Но ничего не увидел, кроме высоты, кроме необъятного голубого простора, кроме плавающего в этом просторе косматого солнца.
Впрочем, солнце он увидел только на миг. Едва Иван Иванович запрокинул голову, как оно зло ударило по глазам. И тогда на небе мгновенно проступили миллионы черных точек. Точки быстро увеличивались, превращались в круги, в бесформенные пятна. И все небо затянулось сплошной чернотой.
А жаворонок все же был где-то там, в небе. Он, кажется, поднимался все выше и выше, стараясь оторвать от земли цепочку, унести ввысь свою песню. Но, видимо, устав, видимо, не в силах справиться с притяжением земли, выпустил вдруг цепочку из клюва, она беззвучно упала вниз. Песня умолкла.
«И правильно, — подумал Новоселов. — Зачем уносить песню куда-то в пустое, безжизненное небо? Кто ее будет слушать там? Кто ей обрадуется? И само небо-то хорошо и красиво только здесь, над землей. А выше оно — черное и холодное». Подумал и смутился: «Чего это я? Мысли какие-то… как у девчушки какой».
