— Не заторопился ли, Григорий Николаевич? Если так рассудить, не стара государыня — может всё и обойтись.
— Да что же это, батюшка, лень прежде тебя родилась, что ли? Видно, забыл, когда родительница государыни нашей преставилась: сорока трёх годков.
— Ну, о государыне Екатерине Первой какой толк: отчего померла, когда помирала, теперь не дознаешься. Верно одно: своего века не дожила.
— О конфетах меншиковских думать изволите
[7]?
— А хоть бы и о них.
— Что ж, во дворце каких чудес ни бывает! Только и то вспомнить надобно, что припадки государынины от родителя унаследованы. Император Пётр Великий ими всю жизнь мучился. Падучая не падучая, а как схватит, он потом — преосвященный Феофан рассказывал — несколько часов без памяти лежит или просто спит. Проснётся — будто ничего и не помнит. С детских лет его царское величество маялся. Да и братец его сводный, соправитель Иоанн Алексеевич, тем и ушёл. Семейное это у них, тут уж ничего не поделаешь.
— Значит, коли что, императору Петру III Фёдоровичу присягать станем.
— Куда денешься, будем.
— Не жалует он меня — одна беда. Отпустил бы в Малороссию, в Глухов, чтоб мне его столицы не видать и ему на глаза не попадаться.
— Э, просто решаешь, Кирила Григорьевич! Волю такую ещё заслужить надобно. Если новый государь придёт, вашему сиятельству всенепременно при дворе показаться следует. От недругов отбиться. Может, сподобишься и государю услужить — тебе же легче будет.
— Не люблю голштинское отродье. Себя не пересилю.
— Пересилишь, ещё как пересилишь. Ишь, мысли какие у тебя ненужные. Коли особа сильнее тебя, завсегда пересилишь, сам себя к порядку призовёшь.
— А коли слабее да победнее?
— Вот уж тут твоя воля: как хочешь сердце тешить можешь. Чего о таком-то долго думать!
— Ас совестью, Григорий Николаевич, как обойдёшься? С совестью христианской?
— На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. Храм построишь — и вовсе полное отпущение грехов получишь, вчерашних и завтрашних. Будто сам не знаешь.
— Кстати, о церкви напомнил. Распорядиться надо, чтоб собор Андреевский в Киеве в окончание приводили, не мешкая.
— Теперь-то что за спех, батюшка?
— Не пойму тебя, Григорий Николаевич.
— Да нешто всё в словах выговаривать надобно? Собор-то твой в честь императрицы, которая покидать нас собирается, возводился. Не так ли?
* * *
Императрица Екатерина II, Е.Р. Дашкова
— Княгиня Дашкова, ваше императорское величество!
— Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время ко мне без доклада.
— Государыня матушка, не моя в том вина: Екатерина Романовна велела. Без доклада, мол, не войду.
— Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чопорной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с чёрного крыльца, больной, едва вставшей с постели, вы не думали о церемониях.
— Я приезжала к великой женщине, обиженной судьбой и неоцененной окружающими. Я надеялась облегчить её положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей всероссийской.
— Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах, княгиня, слышится какой-то укор. Не правда ли?
— Как можно, ваше величество!
— И вы словно сожалеете о тех временах?
— И это не так, хотя...
— Что хотя? Договаривайте же!
— В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была меньшей.
— Вы несносны, княгиня! Положительно несносны. Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!
И главное — вы сами их так самоотверженно добивались.
— О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.
— Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они мне, как всегда, очень интересны.
— Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.
— И что же, княгиня?
— Какими им следует быть — не в смысле пышности, но, если можно так выразиться, сюжета. Ведь это удивительная и единственная в своём роде возможность объявить новой императрице свою политическую программу всему народу, всем верноподданным. Она станет общедоступной и не потребует тех угодливых и своенравных истолкований, после вмешательства которых каждая исходная мысль приобретает прямо противоположный смысл.
— Но мы же с вами об этом уже говорили. Вы сочинили проект?
— Нет, государыня, такой проект превосходит мои слабые возможности. Я неопытна в подобных делах.
— Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорит и русская пословица?
— Так, ваше величество. Но здесь речь идёт не о простом горшке, а об изысканном сосуде, который нуждается в руках мастера.
— Метафора хороша, но что вы предлагаете? Каких мастеров имеете в виду?
— Прежде всего подлинных литераторов, вполне разделяющих ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдёт в историю российскую под именем Века Просвещения.
— Хорошая мысль. Но как вы себе представляете претворить её в жизнь? Надо приказать Якобу Штелину...
— Вот этого-то я более всего и боялась, государыня! Штелин был приглашён ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это абстрактные аллегории обо всём и ни о чём, как те, которые предложил вашему вниманию этот приезжий француз живописец Лагрене. Вместо вас место на изображённом им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чём не изменившись.
— Но чего же вы ещё требуете от искусства?
— Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в своё сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступающего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушённому на одной лести, а Художнику с большой буквы сочинить полную философического смысла композицию, которая бы читалась и усваивалась зрителями.
— Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи? Уверена, это невозможно.
