— О, я чувствую в ваших мыслях влияние Вольтера.
— Оно пугает вас, ваше высочество? Мне и в самом деле посчастливилось приблизиться к фернейскому патриарху. Великий философ действительно незаслуженно благоволил ко мне и даже одобрял мои французские стихи, хотя, по-моему, они достаточно слабы.
— Тем не менее вы сочли возможным похвастать ими перед Вольтером, а мне до сих пор не соизволили их даже показать.
— В отношении Вольтера это была шутка, в отношении же вас, ваше высочество, я не хотел бы выставлять себя в невыгодном свете. Ваше мнение мне слишком ценно.
— Моё? Но я не так много понимаю в литературе, тем более во французской поэзии. А собеседнику Вольтера я тем более не судья.
— О, я вижу в вас записного знатока и критика, ваше высочество. Простите на вольном слове, но ваше высочество для меня всегда и прежде всего женщина, воплощение всех женских достоинств.
— Но не соблазнов, не правда ли?
— Как бы я осмелился, ваше высочество!
— Франция далеко не всему вас научила. Российский пуританизм оказался превыше всего. Или вы просто не доверяетесь мне? Ведь мы разговариваем как простые друзья, не правда ли? Иначе сама по себе наша беседа станет нарушением придворного этикета.
— Если и признать вашу правоту, ваше высочество, всё равно язык мой отказывается мне повиноваться.
— Робеющий граф! Это одинаково неожиданно и забавно. И что же — вы так же робеете и в интимном кружке её императорского величества? Ведь не секрет, что вы проводите в нём немало времени.
— Но это всего лишь служба, ваше высочество.
— Служба? Какая служба? В качестве кого, граф?
— Если выдать государственную тайну, ваше высочество, мне поручается исправлять стиль французских писем и записок императрицы, а это уже немалый объем. Императрица проводит за письменным столом долгие часы и предпочитает оставлять потомкам именно эпистолярное наследие, о котором мне и поручено тщательно заботиться.
— Борьба с русизмами!
— Откуда же! Её императорское величество не владеет литературным русским языком, но для её сочинений на моём родном диалекте есть специальный секретарь, отлично справляющийся со своими обязанностями. Что касается меня, то я борюсь с германизмами.
— Мне это представляется таким странным: императрица, теряющая время за бюваром! Может быть, я просто не знаю таких примеров.
— Эта странность вполне оправдывает себя, ваше высочество. Именно безукоризненный эпистолярный жанр сделал нашу императрицу известной во всех уголках Европы и принёс ей славу просвещеннейшей монархини. Разве не так?
— Наверно, вы правы, граф. Просто такие действия не в моём характере. Я предпочитаю живую жизнь.
— И слава богу, ваше высочество, что вы не пресловутая учёная женщина, зато женщина редкой красоты и очарования. Но я, кажется, теряю контроль над собой. Простите, ваше высочество, ради бога простите.
— Охотно, мой друг. И всё же, чем ещё, кроме переписки, вам приходится заниматься? Мне хотелось бы полнее познать характер моей свекрови.
— Тут нет никаких секретов. Я помогал государыне сочинять «Антидот» — труд, направленный на разоблачение неверного понимания Вольтером русской истории и роли государя Петра Великого.
— Ах, знаменитый «Антидот» — противоядие, которое мне довелось держать в руках. Мой отец даже счёл нужным прочитать его.
— Я наблюдал за изданием переводов лучших сочинений иностранной литературы — так хотела императрица — и занимался изысканиями в области русской истории. В результате я получил чин тайного советника, а вдобавок директора Московского и Петербургского Ассигнационных банков.
— От скольких же важных государственных дел вас отвлекает беседа со мной, граф! Я испытываю стыд и неловкость.
— Ваше высочество, вам доставляет удовольствие смеяться надо мной. Вы никогда не упускаете подобной возможности.
— В виде сатисфакции вы можете приложиться к моей руке. Довольны, граф Андрей Шувалов?
* * *
Екатерина II
Нет писем от Алексея Орлова. Нет, и на поди. Объяснится в случае надобности. Кошку хвостом вперёд вывернет — слова не вставишь. Не торопится с письмами. А с делами? При его-то увёртливости да никаких вестей? Быть такого не может. И денег навалом. И людей — успевай приказывай. Рассчитывает? Значит, рассчитывает.
Господи, сама виновата: положилась на Гри-Гри. Мол, обо всём с Шуваловым дотолкуется. Трудно ли? Оказалось, всё наоборот. Мало что спугнул — обидел. Никогда Ивана Шувалова терпеть не могла, да сказать против него нечего. Держался почтительно. Говорили, не раз покойную императрицу от гнева против невестки удерживал. Если и неправда, всё равно противу великой княгини слова не говаривал. Осторожничал. Знаю, так и держать его надобно было в России. К чему его вояж по всей Европе? Авантюрьера под его крылом никогда беды знать не будет — деньги всё устроят.
Пересмотрела письма Ивана Ивановича. Вот оно, что Гри-Гри адресовал: «И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишённым доверия, коим пользуются многие, мне равные». Ишь, о Разумовских намекает. «Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По-теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезный господин мой, скажите!»
Только сейчас в голову пришло: а как Гри-Гри письмецо-то читал? Может, и не читал вовсе? Французского диалекта никогда не знал. Говорить начнёт — смех один, а уж с грамотой никогда в ладах не был. Да поди, рассудил чего читать, когда «бывший».
Никогда умом лишним не грешил, а уж тут и тужиться не стал. Мне бы самой подумать. Мне! Все письма, что Иван Иванович сестрице любезной присылает, скопировать велела. Ведь это надо, чтобы как лицо царской крови в Европе принимали!
«Вчерашний день выехал, матушка, из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог Бирон звал меня обедать — дворянина за тем присылал, и туда еду... Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи — все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Пётр однако же был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу».
Месяца не прошло — Кёнигсберг. «Всего странней в Мемеле: послал к вам письмо на почту — почтмейстер денег не взял, в Тилзите, как скоро приехал, то тотчас комендант со всеми офицерами ко мне пришёл — поздравить с приездом; прислал караул; потом офицер спросил: что мне угодно, то б приказал; после того — шесть бутылок венгерского и блюдо лимонов, то, что всего больше и непонятней: не приказал трактирщице брать с меня денег, где я обедал, которая тотчас ушла з двора, и не могли её сыскать, девки её то сказали, что ей брать ничего не приказано...»
