Москву оцепили строгим караулом, никто не мог выехать и въехать. Верховный тайный совет распорядился всё держать в тайне — и смерть Петра И, и совещание верховников.
Но даже Артемий знал, что Анну собрались предупредить. Двое братьев Левенвольде переписывались между собой: один жил в Митаве, а другой — в Москве. Один и написал другому, что верховники сделали затейку, написали «Кондиции», но народ и гвардия их не поддерживают. Подал весточку Анне и Петрово око — Павел Ягужинский: ему претили эти аристократы, кичившиеся родовитостью и знатностью, чем его происхождение не отличалось, и он тоже предупредил Анну. Между прочим, сам он больше всех кричал на этом совете о «Кондициях»...
Анна уже ждала посланцев. Она прочла «Кондиции», сразу же подписала их и собралась в Москву. Восьмимесячный ребёнок, которого она родила, последышек её Карл, поехал с ней во второй карете, окружённый мамками и няньками.
Бирону по «Кондициям» воспрещалось приезжать в Россию. Но Анна позвала его, приказала взять паспорт на чужое имя, добраться до Петербурга и ждать её там...
Москва была переполнена. Дворяне всех губерний съехались на свадьбу Петра II, многие уже прослышали про смерть юного императора и хотели выезжать, но караулы задерживали и возвращали всех, кто собрался у застав. Дворяне роптали, косились на верховников, и всё больше и больше недовольных затеей Верховного тайного совета сходилось на площадях, в залах знатных домов. То и дело собирались кучками дворяне и духовенство, купечество и гвардейцы. На все лады кричали, вопили, но до времени молчали.
Артемий был в числе тех, кто встречал Анну в селе Всехсвятском под самой Москвой. Верховники пригласили на эту встречу самых именитых бояр и дворян.
Он во все глаза глядел, как вылезала Анна из дорожной кареты. Высокая, статная, закутанная в соболью шубу, в собольей шапке. Только лицо её и виднелось из-под высокой шапки. По-прежнему серьёзны карие глаза, упрямо сжаты пухлые губы, румянец разливается по смуглым щекам.
Едва взошла она на высокое крыльцо дворца, как грянул многоголосый приветственный крик, затрезвонили колокола, забили пушки. Анна, стоя на крыльце, подняла руку и громко произнесла:
— Здравствуйте, молодцы-гвардейцы!
И гвардейцы радостно отозвались на приветствие.
— Отныне я буду повелевать вами, — снова громко сказала Анна, — объявляю себя полковником Преображенского полка, любимого полка нашего батюшки-дядюшки Петра Великого, и стану теперь и капитаном кавалергардов. Вы — мои дети, — протянула она нараспев, — и вас я буду лелеять и холить...
По рядам гвардейцев понесли водку, вяленое мясо, они наскоро выпивали, закусывали и кричали «Ура!» и «Виват матушка-императрица Анна!».
Не раздеваясь, Анна взошла во дворец, велев позвать знатных людей из дворян, встречающих её. По русскому обычаю поднесли ей хлеб-соль на вышитых полотенцах, икону Божьей Матери, и скоро в церкви Всехсвятского начался молебен.
После молебна все подходили к руке новой императрицы, и Анна давала целовать её. Подошёл вслед за другими и Артемий.
— Артемий, ты ли? — спросила она его, и в голосе её скользнула непритворная радость.
Она оглядела его. Двадцать лет назад запомнился он ей стоящим под заснеженной елью в лесу с порыжелой шапкой в руке и копной непокорных каштановых волос. Сильный, крепкий, свежий и молодой, он смотрел на неё такими глазами, которые потом редко встречала она у людей, — преданными, молящими и влюблёнными. Он почти не изменился, только прочертились морщинки вокруг рта да легли «гусиные лапки» вокруг глаз. Поредели и волосы, но всё ещё торчали надо лбом, густые, вьющиеся.
Он низко склонился перед ней, целуя её руку, а она не удержалась и прикоснулась к его лбу губами.
— Помню, — тихо сказала она и тут же отвернулась.
Артемий ушёл от неё, не помня себя от радости. Значит, всё помнит. Сохранили оба воспоминание об этих чудесных днях своей юности, и хоть нет чувства приподнятости, лёгкости, словно бы на крыльях, а на душе так тепло...
Встречать Анну приехали из Измайлова все её родственники: лёгкая на подъём, весёлая, сияющая Катерина с дочкой Аннушкой, больная и измученная царевна Прасковья, даже дядя Василий Фёдорович Салтыков явился пред светлые очи племянницы необычно тихий и пристыженный давней с ней войной. Прибежали, облобызали и вздрагивали от радости Наталья Лопухина, по-прежнему красивая и надменная, вкрадчивая госпожа Ягужинская, приплелась старая развалина госпожа Черкасская.
Анна со всеми расцеловалась, увела в свои комнаты и стала расспрашивать. Василий Лукич Долгорукий не позволял никому проходить в апартаменты государыни, но женщинам вход не был запрещён. И Анна скоро оказалась в курсе всех городских новостей.
А Москва кипела: одни от возмущения властью Долгоруких, подчинивших своему влиянию прежнее царствование, другие от стремления разделить власть с верховниками, но все жаждали одного — чтобы государыня не была рабски подчинена клану Долгоруких, как был подчинён им Пётр II. Никто не любил верховников, никто не жаловал их, все разработанные ими пункты жестоко разбирались и высмеивались.
Анна всё скоро поняла. И попросила Долгорукого собрать всё дворянство на высочайшую аудиенцию, сказав, что хочет показаться людям. А «Кондиции» она подписала ещё в Митаве, их давно привезли в Москву, так что верховники сочли, что их дело выиграно.
Восемьсот генералов, дворян, сенаторов собрались в большой дворцовой зале. Анна любезно показалась им, милостиво кивала головой, давала целовать руку. Целая группа дворян протиснулась к новой императрице. И в руки Анне попало прошение — создать комиссию для пересмотра проектов, поданных верховниками, и установить форму правления, угодную всему народу.
Василий Лукич Долгорукий позеленел от злости. Он хотел было взять прошение из рук Анны, но она держала бумагу крепко.
— Государыня, — заговорил Долгорукий, — согласно «Кондициям» прошение это надобно обсудить вместе с Верховным тайным советом...
— Да я не против, — улыбаясь, сказала Анна.
Как будто не придавала она значения этой бумаге, а между тем её ставили посредником в споре между верховниками и теми, кто пытался им противостоять.
Но маленькая, кругленькая Катерина, герцогиня Мекленбургская, подлетела к сестре с пером, чернильницей и весело закричала:
— Нет, государыня, нечего теперь рассуждать! Вот перо — извольте подписать!
Анна словно бы нехотя взяла перо, пожала плечами и начертала на бумаге: «Учинить по сему!» Вернув бумагу тем, кто её подал, она проговорила как бы между прочим:
— А вы обсудите и составьте проект своего прошения, и немедленно. И сей же день скажите мне о результатах...
Гвардейцы, стоявшие на часах, начали кричать:
— Не позволим, чтобы государыне предписывались законы!
— Она должна быть такой же самодержавной царицей, как её предки!
