Но русская карательная система, заимствовавшая церковную систему наказаний у греко-византийской религии, всё-таки отличалась простотой, хоть и была жестокой. Запад принёс нам жестокость изощрённую — вместо обычной казни начали рвать тело клещами, топить вместе с котятами, собаками и курами.
По Уложению 1649 года руки лишался тот, кто осмеливался в присутствии государя замахнуться на кого-либо оружием. Резали её за нахальный въезд на чужой двор, подьячему за подлог, за написание площадного письма, за рану на государевом дворе. Левую руку и правую ногу отрезали за один разбой, за церковную кражу... Да разве перечислишь все статьи всех царских законов, устанавливающих членовредительство как самое обычное дело!
Отсечение ушей и языков, рванье ноздрей и носов считались даже не самыми тяжкими наказаниями. Человек с вырванными ноздрями, отсечёнными ушами и вырезанным языком было самое обычное зрелище в России ещё в самом начале петровского времени. В это время страшные телесные наказания достигли пышного расцвета. Голландский резидент писал своему правительству, что за один только день в Петербурге повесили, колесовали и подняли за рёбра двадцать четыре разбойника.
Начало жестокостям Петра идёт от стрелецкой казни. «У пущих воров и разбойников — так определил царь стрельцов, поднявших восстание, — ломаны руки и ноги колёсами, и те колеса воткнуты были на Красную площадь, на колья, и те стрельцы за их воровство ломаны живые, положены на колеса те и живы были на тех колёсах немного не сутки, и на тех колёсах стонали и охали, и по указу один из них застрелен был из фузеи».
Медленную смерть колесом присуждали заговорщикам, обвинённым в измене. Двух братьев привязали живыми к колесу, переломали им руки и ноги. Остальных числом до двадцати тут же побили и посекли секирами. Среди этих двадцати был и третий брат, и двое братьев на колесе завидовали скорой казни третьего, сердились на то и роптали.
В 1724 году так же казнил Пётр обер-фискала Нестерова за похищение казённых денег.
Особенно не щадил Пётр тех, кто так или иначе, словом или делом, покушался на его жизнь. Преступникам, уличённым в составлении заговора, отрубали правые руки и левые ноги, потом правые ноги и левые руки и только потом головы, которые натыкали на колья, а отрубленные руки и ноги развешивали вокруг на столбах.
Епископу Талицкому, писавшему «плевательные и ложные» письма о пришествии антихриста — Петра, — казнь устроили особую, «копчением творимую».
А уж плети были введены в обиход как дело обычное и малозначащее. Плетьми били за всё: за лихоимство и укрывательство беглых, за непомерные запасы съестного, за повышение цен на торговые припасы.
Воров отмечали особыми метками — на щеках ставили то двуглавого орла, то букву «В». Прижигали её раскалённым железом, а затем натирали порохом, чтобы была видна всю жизнь.
Обыденными были казни и истязания на Троицкой или Сенатской площади в Петербурге, а иногда и на площади Двенадцати коллегий или у церкви Знамения.
Впрочем, Пётр часто не доверял своим палачам и бивал своих помощников и сподвижников особыми тростями, которых у него накопилась целая коллекция. Волынский на себе испытал тяжесть монаршей дубинки. Однажды Пётр даже проломил голову солдату, не сумевшему быстро снять перед ним шапку. Солдат упал замертво и уже не поднялся.
Отсечение головы Пётр не считал чем-то ужасным. Когда проводилась казнь его любовницы — Марии Гамильтон, он специально приехал посмотреть на это зрелище. Мария думала, что царь ради любви помилует её, оделась в красивое белое платье. Она бросилась в ноги царю, умоляя его быть снисходительным. Но Пётр шепнул палачу, и Марию бросили на плаху. Царь поднял отрубленную голову, поцеловал в губы и приказал поставить в стеклянной банке со спиртом в своей Кунсткамере.
Анна была современницей Петра, она видела все эти казни и пытки, и ей тоже не казались они дикими и варварскими. Она не отставала от своего царственного дядюшки в жестокости. Троим Долгоруким после изощрённых пыток отрубили головы, а остальных сослали в Сибирь. Гнездо Долгоруких, многочисленное и знатнейшее, было разорено, и Анна облегчённо вздохнула.
Бывшую невесту Петра II постригли и отправили в Горицкий монастырь, самый строгий из тогдашних.
Вместе с Долгорукими через пыточные камеры и казни прошло огромное количество совершенно посторонних людей: священники и офицеры армии и флота, подьячие и простые крестьяне. Усердствовал в следствии сам архиепископ Новгородский Феофан Прокопович: много было у него врагов, и всем им Прокопович отомстил полной мерой. Не хотелось красноречивому архиепископу самому попасть в опалу теперь, когда вернулись старые порядки в церковных делах.
Покончив с заразой и крамолой, Анна занялась устройством своего двора. У Петра, в сущности, не было штата при дворе, все его распоряжения по домашнему распорядку выполняли царские денщики. Не создали настоящего двора с его декоративной парадностью и предыдущие правители — Екатерина I и Пётр II.
Анна сразу же расписала многочисленный штат камергеров, камер-пажей, статс-дам, придворных чинов. И впервые при ней создан был пышный придворный распорядок, в котором многочисленные царедворцы имели каждый своё место. И всем им назначила Анна жалованье, чины и ордена.
Теперь при встрече с иностранными послами и посланниками она могла похвастать роскошной обстановкой своего двора, являться перед европейскими министрами в богатейших парадных платьях и бриллиантовых коронах и диадемах, в окружении блестящих сановников и слуг в расшитых золотом и серебром ливреях.
Она ещё помнила, каким был двор при её отце — царе Иване, да и мать много рассказывала об обстановке царского двора. Ныне, как могла и умела, Анна восстанавливала прежний русский двор, роскоши и блеску которого позавидовал бы любой венценосный правитель Европы.
Она назначила для приёма определённые дни, устраивала балы и спектакли. Польский король Август прислал ей в подарок несколько итальянских актёров, и Анне стало ясно, что необходимо иметь постоянную итальянскую труппу. Два раза в неделю спектакли-интермедии чередовались с балетом.
Воспитанники кадетского корпуса, знавшие хорошо французский и итальянский, исполняли в этих спектаклях роли, и Анна часто любовалась молодыми лицами кадетов, обряженных в дамские костюмы.
Прижилась при дворе и немецкая труппа, разыгрывавшая грубые комедийные фарсы. Анне они нравились чрезвычайно, потому что потакали её склонности к топорным шуткам и увеселениям. Она, как и её царственный дядюшка, не любила утончённость французов и лёгкость итальянцев. Впрочем, она постоянно являлась на спектакли итальянской труппы и сидела, скучая: она не знала итальянского, и хоть придворный пиит Тредиаковский переводил ей на русский и она следила за ходом спектакля с книжечкой в руках, но смысл и слова ускользали от неё, и она умирала от скуки на таких представлениях.
Завела Анна и другую моду: никто не должен был приходить на приём во дворец дважды в одном и том же платье. Вошли в обычай золотые галуны и серебряная бахрома, высокие причёски с искусно вплетёнными бриллиантами, громадные парики в три локона, напудренные и надушенные, яркие камзолы, тонкие чулки и новомодные подвязки, блестящие башмаки на огромных каблуках и с пряжками, забитыми бриллиантами, сапфирами, рубинами.
