Дом Волынского оживился, Артемий Петрович обставил его лучшей по тем временам мебелью, расширил и украсил. Ещё при жизни Александры Львовны пытался он все восемнадцать комнат обить шёлковыми шпалерами
[39] и персидскими материями, а теперь велел заменить выцветшую уже камку дорогой цветной и золототканой. Канапе и модные диваны заполнили собою большие и малые гостиные, кресла и камчатные ширмы украсили кабинеты и детские комнаты. Велел Артемий Петрович развесить по стенам портреты царей Ивана и Петра, огромный парадный портрет Анны Ивановны, передние углы заняты были домашними иконостасами с большими дорогими иконами, писанными на меди, дереве и полотне, с золотыми ризами и серебряными окладами. Серебряные же киоты вмещали мощи святых, вызолоченные кресты тоже содержали кусочки мощей.
Аннушке было уже пятнадцать, и Артемий Петрович понимал, что девушка должна быть представлена ко двору. Должность его не позволяла и детям оставаться в стороне от придворного служения. Но простенькие московские платья Аннушки не подходили к роскоши двора, и он озаботился её платьями, парадными робами и драгоценностями. Ему не хотелось, чтобы Аннушка блистала при дворе самой Анны, потому что роскошь там стала невероятной.
Один из иностранных послов писал об этом из Петербурга: «Не могу выразить, до чего доходит роскошь двора в одежде. Я бывал при многих дворах, но никогда не видал таких ворохов золотого и серебряного галуна, нашитого на платья, такого обилия золотых и серебряных тканей. Третьего числа будущего месяца тезоименитство императрицы, следовательно, предстоит новое празднество. Потому никто не хочет и думать о делах — все теперь заняты приготовлением костюма, и костюма изящного. Не могу, однако, представить себе, чтобы такая роскошь могла продолжаться долго, иначе она разорит большинство знатных русских фамилий...»
А праздников было обильно. Самые знатные дни: 1 января — Новый год, 19 января — день восшествия Анны Ивановны на русский престол, 28 января — день её рождения, 6 февраля — день её именин, 28 апреля — день её коронования, 29 июня — день святых апостолов Петра и Павла, 21 июля — день торжества «Польской кавалерии Белого Орла», 30 августа — день торжества кавалеров ордена Святого Александра Невского, 30 ноября — день торжества кавалеров ордена Святого Андрея. Потом шли праздники менее знатные: 7 и 9 декабря — дни рождения и именин принцессы Анны Леопольдовны, 18 декабря — день рождения цесаревны Елизаветы Петровны; 2 июня — день принятия Бироном герцогства Курляндского, июня — именины Бирона, 4 октября — день рождения его жены; дни рождений старшего сына Бирона Петра, дочери Ядвиги, в России названной Елизаветой, младшего сына Карла...
Словом, праздников было так много, что придворные не успевали сшить наряд для одного, как требовалось новое платье.
Шумно и особенно весело праздновала Анна Ивановна день своего восшествия на русский престол. Обычно сдержанная и не любившая пьяных сборищ, она в этот день всё позволяла своим подданным — бывало и так, что сам Бирон, а также русские и иностранные министры катались по полу, срывали друг с друга парики и награждали друг друга тумаками. И заставляла Анна на балах у Бирона становиться перед ним на колени и целовать ему руку — даже австрийский и прусский посланники не стеснялись такого унижения.
С мрачным видом сидел на этих праздниках Артемий Петрович. Он не пил совсем, и ему, трезвому и ироничному, приходилось выслушивать пьяные остроты от врагов своих — Александра Борисовича Куракина и графа Ягужинского. Но он терпеливо сносил эти выходки и пропускал остроты мимо ушей.
Дочери его были приняты в качестве фрейлин ко дворам Анны Леопольдовны и Елизаветы Петровны. Особенно ласкала Аннушку Елизавета — покойная Анна Петровна, сестра её, герцогиня голштинская, была крестной матерью дочери Волынского.
Знание языков очень помогло девочкам сразу же приобщиться ко двору: при дворе Анны Леопольдовны говорили на немецком, а у Елизаветы Петровны — на французском. И лицами, и платьями не отличались дочки Волынского от фрейлин из знатных семейств, вошли в окружение этих малых дворов и завоевали признание скромностью, простотой и справедливостью.
Артемий Петрович не мог нарадоваться на своих дочерей и немножко баловал их. Зато Петруша обнаружил полное незнание немецкого языка, и пришлось Волынскому снова пригласить учителя для сына.
Открыл свой дом и Артемий Петрович для многочисленных и разнообразных знакомых, что появились с постоянством места жительства. Приезжали к нему на вечера, ужины и обеды Нарышкины, родственники покойной жены, графы Головкины, Мусины-Пушкины, бывали Салтыковы, родичи покойных матери и отца, навещали князья Барятинские, заглядывали на огонёк Трубецкие, Урусовы, Черкасские, Шаховские, Щербатовы, заезжал Шафиров, с которым сдружился Волынский ещё в пору первой турецкой войны. Интересные беседы вёл Волынский с академиком Николаем Делилем, сатириком Антиохом Кантемиром, учителем Александро-Невской духовной семинарии Тепловым, сиживали на вечерах у него секретарь Академии наук Василий Ададуров, архитекторы Балк и Еропкин, генералы Григорий Петрович Чернышев и Степан Лукич Игнатьев, Фёдор Иванович Соймонов, начитанный советник монетной конторы Андрей Фёдорович Хрущов, архиерей Псковский Стефан и Вологодский Амвросий.
На вечерах Волынского не было пьяных разгулов, разговоры велись серьёзные и интересные, и скоро к нему начали ездить послушать умных людей, воспринять мысли образованных и проницательных.
Нередко и дети Волынского присутствовали на таких вечерах, и хлебосольный дом Волынского с молоденькой хозяйкой Аннушкой скоро стал заметен во всём Петербурге...
А тут ещё произошло и странное сближение Волынского с герцогом Курляндским, Бироном. Однажды в манеже у Бирона Волынский показывал герцогу партию чистокровных арабских скакунов, которых ему удалось приобрести для русского двора. Бирон, сам страстный лошадник, прищёлкивал языком, обходя четвёрку жеребцов, гладил их по длинным тонким шеям, трепал по шелковистым гривам и откровенно любовался статью и породой.
— Персидские лошадки противу таких коней, конечно, не то, — осторожно заметил Артемий, — да только выучка у них, а уж как выносливы. По каменному карнизу пройдут, не оступившись, шаг в шаг друг за другом.
Бирон, высокий, статный, в красивом белом парике в три локона, удивлённо оглянулся на Волынского.
— А где ж видел ты их?
И Артемий принялся рассказывать о своём путешествии в Испагань, о лошадях Персии. Бирон слушал внимательно и изредка задавал вопросы. Незаметно разговор перешёл с лошадей на политику, и началось тоже с Персии, потом перешло на Турцию. Бирон во все глаза глядел на Волынского — он уже привык, что князья и бароны, очутившись перед ним, словно бы проглатывали язык — страх перед всесильным временщиком сковывал мысли, затруднял речи, и Бирон презрительно отзывался о русской знати. Ценил он лишь одного Остермана, умеющего ловко завязать разговор, провести хитрую интригу, но в последнее время и Остерману перестал доверять Бирон — понимал, что этот лукавый немец может подставить ему ножку не вовремя.
