Но эти его наказания не были чем-то из ряда вон выходящим явлением — били за всё про всё, в манеже у Бирона была даже особая палата, в которой стояла скамья для нерадивых конюхов. Нередко палач, по мнению Бирона, легко опускал кнут на спину провинившегося конюха, он вырывал кнут и со всего размаха бил, да так, что сразу вспухали на спине кровавые полосы. И самого палача наказывал нередко герцог за слабую порку, за недостаток кнута — если кнут был не слишком жёсткий, а конец его не засушен, как острая бритва...
Сама Анна не стеснялась в битье. Заставила как-то двух фрейлин, девушек из знатнейших семей, петь с утра до вечера, а когда те осипли, избила до крови и отправила на прачечный двор на неделю стирать мужичье бельё.
Даже придворный пиит Тредиаковский с умилением рассказывал, что читал свои стихи Анне, стоя на коленях, но императрице стихи не понравились, и она собственноручно отхлестала его по щекам широкими и сильными ладонями. Так что Артемий Петрович своей жестокостью не выделялся среди людей того времени. Он был как все. Дворяне били и пороли дворню, своих крепостных, а уж над крестьянами, платившими непосильные налоги, кто только не издевался. Крестьяне не в силах были платить недоимки, и Бирон придумал, как их собирать. В деревни отправлялись солдатские команды, самых сильных мужиков выводили босыми на снег и били по пяткам и икрам до тех пор, пока налоги не были заплачены. А уж преступников и вовсе не жалели.
В преступники записывали всех, кто упомянул матушку-государыню без титула да без слова «всемилостивейшая». Хватали, упрятывали в застенок, били, пытали лишь за то, что когда-то, несколько лет назад произнёс человек неосторожное слово.
Опасался и Артемий Петрович неосторожных слов, но нет-нет да и вырывалось у него в кругу сподвижников горькое сожаление, что императрица ничего не сделает без совета Бирона. Впрочем, при дворе из иноземцев был не один только Бирон. В большую силу вошли незаметные при прежних царствованиях немчики братья Левенвольде, а уж вокруг Остермана их было не счесть — в открытую Петром Великим дверь посыпалось на русский хлеб несчётное количество иностранцев. Много было среди них действительно полезных и нужных, а большая часть мечтала лишь о том, чтобы сколотить в дикой России состояние, приумножить свои капиталы. И способствовали им, и давали доходные места все немцы, обсевшие императрицу так, что слова русского не слышно было при дворе. Горько было это видеть Волынскому, и оговаривал он всех немцев подряд — и тех, кто действительно служил Русскому государству не за страх, а за совесть, и тех, кто думал только поживиться. И об этом частенько говорил он в кругу своих друзей, по-прежнему собиравшихся в его доме на Мойке.
А слухи ползли по Петербургу, и со страхом спрашивали его товарищи, не случится ли с ним что-нибудь плохое из-за этих сборов по вечерам, чтению отрывков из «Рассуждения» да из-за их разговоров. Но Артемий Петрович успокаивал: дескать, пишет он не только с ведома императрицы, но и по её прямому указанию.
Праздники при дворе всё продолжались, девиц своих Волынскому приходилось вывозить на придворные балы и пиршества, но относительная скромность малых дворов — Анны Леопольдовны и Елизаветы — позволяла ему обходиться недорогими нарядами и драгоценностями. Но даже и эти скромные наряды требовали денег, и больших. Правда, в честь заключения мира с Турцией и Волынский не был обойдён — императрица одарила его двадцатью тысячами рублей, но этого хватило лишь на оплату самых неотложных долгов.
А тут приближался такой большой праздник, что следовало озаботиться самыми пышными нарядами для дочерей: близилась свадьба Анны Леопольдовны. Слухи об этом давно просачивались из дворца, но долго шла борьба из-за её руки, и потому готовились к этому событию заранее.
Едва услышал Волынский, что Бирон прочит Анну Леопольдовну за своего сына Петра, как схватился за голову:
— И так от Бирона житья нет, а если ещё наследником станет его сын, тут уж и вовсе русским хоть отъезжай в чужие края...
Не знал Волынский, что принц Пётр, сын Бирона, родной сын императрицы Анны и что она сама склонялась к союзу своей племянницы с сыном своим, да смущало её недалёкое родство...
Артемий Петрович сперва было зачастил ко двору Анны Леопольдовны — и лошадь ей подарил в уборе знатном, и дочерям велел быть с ней ласковыми и приветливыми, чтобы и она в милость их взяла. Но секретарь Кабинета Эйхлер однажды по-дружески предостерёг Волынского:
— Не слишком ты к государыне-принцессе близко себя веди. Можешь навести на себя гнев от герцога Бирона. Каково ему покажется, что мимо его другой дороги ищешь...
Артемий Петрович правильно воспринял предостережение Эйхлера и старался больше не появляться при малом дворе принцессы, но так как дочери его были её фрейлинами, то знал он обо всех новостях прежде других.
Анна отдала решение судьбы Анны Леопольдовны ей самой: за кого хочешь, за того и иди. Не хотела связывать её непременным требованием, чтобы потом не корила тётку.
Но едва встала она на престол российский, как озаботилась наследником. Своих детей, считалось, у неё нет, замуж второй раз она не вышла, и потому прямых потомков, претендующих на наследство, не имела. От всей многочисленной родни осталась у неё одна только малолетняя Аннушка, с четырёх лет воспитывавшаяся в России, в Измайлове. Рано пошла на тот свет младшая сестра, Прасковья. Тайный муж её, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, оставил жену и скоропостижно скончался уже через год после воцарения Анны. Прижитая с ним девочка, хилый ребёнок, тоже скоро сошла в могилу, а после её смерти умерла и сама Прасковья. Едва устроила ей пышные похороны Анна, как за ней последовала и вторая сестра — весёлая, жизнерадостная хохотушка Катерина. Муж её сидел в темнице в Демнице, вестей она от него так и не дождалась, начала вдруг и скоро задохнулась от удушья.
Так и осталась из всей семьи Анна с племянницей на руках. Её-то и назначила она наследницей...
Теперь Анна Леопольдовна превратилась в миловидную, добрую девушку, увлеклась саксонским посланником Линаром, и Анна постаралась уговорить её выбрать себе мужа. Она уже давно присмотрела для неё подходящую партию — майора лейб-гвардии Семёновского полка, принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского. Бедный немецкий принц служил в русских войсках для карьеры, был тих и скромен, не выделялся талантами, но Анна благосклонно смотрела на этот брак. И откладывала его надолго только из-за того, что восстал Бирон: сын его Пётр был уже взрослым юношей, отличался дурным, вспыльчивым характером, был зол и злопамятен, оставался наследником курляндского престола, но Бирон смотрел в перспективу, а родство с самой царицей, которой стала бы по смерти Анны её племянница, упрочило бы его положение в России.
И Бирон хлопотал. Ему удалось уговорить саму императрицу. Анна возражала ему:
— Да ведь родство недалёкое, дети пойдут уроды либо калеки, а то и вовсе умалишённые...
Но Бирон приводил примеры браков европейских королей с двоюродными сёстрами, с племянницами и сумел убедить Анну. Однако она всё ещё колебалась и оставила вопрос на усмотрение самой племянницы. Та выбрала принца Брауншвейг-Люнебургского:
