— Царевна, а подсматриваешь...
— А что ещё делать, скука.
— Обожди, завтра в гости едем, там танцы будут, — обнадёживала мать.
И Катерина умолкала. Страсть как любила она танцы, болтовню и комплименты. А комплиментов молодые придворные не жалели: уж и раскрасавица Катерина, и язычок у неё острый, как бритва. И Катерина хохотала и вертелась так, что дома опять разгорался скандал. Но Катерина умела воздействовать на мать одним лишь намёком о Юшкове, и Прасковья задабривала дочь.
Всё чаще ездили они кататься по улицам Петербурга. И то и дело удивлялись:
— Гляди-ка, ещё вчера тут пустырь был, а уж сегодня дом красуется, да ещё какой!
Петербург действительно рос быстро и неприметно. Мазанки и дворцы возникали здесь словно по мановению руки — работные люди толпами сходились в новый город, и знатные люди, купцы, а то и простые горожане торопились обустроиться и зажить, как все.
Дом, построенный Петром специально для царицы Прасковьи и её дочерей, стоял на берегу Невы, на Петербургской стороне, недалеко от дома самого Петра и совсем близко от Петропавловской крепости. Невдалеке расположился деревянный дом светлейшего князя Меншикова, строенный под церковь, а там тянулись в ряд дома канцлера Головкина, вице-канцлера Остермана, барона Шафирова и других знатных людей.
Анна часто смотрела из своих окон на Неву, золотой шпиль Петропавловской крепости, на амбары и госпитали, вытянувшиеся по берегам Невы, на лавочки и постройки, мало-помалу образовывавшие маленькие гостиные дворики, на ветхие лодчонки на чёрной воде реки, на большие суда, приходящие из многих стран мира. Сотни стругов из Новгорода, Ладоги, других городов привозили сюда припасы и товары, и текла под окном многоязычная и пёстрая толпа народа, уже не удивляя своим иноземным видом и иным говором. Скоро Анна так полюбила смотреть из окон на городскую жизнь, что с раннего утра подбегала к тяжёлым занавесям и, не дожидаясь челяди, сама отдёргивала их.
Мать всё чаще и чаще жаловалась на тяжёлое и дорогое житьё в Петербурге, на сильные пожары, уносившие в какой-нибудь час всё нажитое, на множество воров и грабителей, не щадивших ни бедняцкого дома или лачуги, ни царских хором. И хоть стояли на устрашение ворам и разбойникам на иных пепелищах виселицы с болтавшимися трупами, а редкий день обходился без краж.
Появилась летом и моровая язва, много перемерло у Прасковьи дворовых людишек, и она требовала прислать из Измайлова всё новых и новых крепостных. Но содержать их было очень дорого, и нередко по дворце царицы-вдовы поселялось уныние: не хватало хлеба, съестные припасы не подвозились вовремя, а цены на всё были непомерные.
Да что в царском дворце — нередко в лачуги городских людей забегали от голода волки и нападали на жителей, забивали коров и ягнят, оставляя даже царских дочерей без мяса.
Но Анна как-то мало обращала на это внимания. Она видела те прямые улицы, о которых рассказывал Пётр, видела каналы и канавки, всю сеть водных дорог и словно прозревала будущее — красивый большой город стоял на море, и отсюда шла дорога в Европу.
И всё больше и больше привязывалась Анна к Екатерине, царёвой полюбовнице. Она осталась теперь здесь, в Петербурге. Ей надо было скоро рожать, и она не поехала сопровождать царя, как делала все эти годы.
С особенным удовольствием ездила Анна во дворец любимой сестры Петра, Натальи Алексеевны, где обреталась Екатерина. И Анне доставляло удовольствие говорить с ней, подолгу расспрашивать о её поездках и городах, где бывала. Екатерина рассказывала много и охотно — она находилась при Петре во всех его походах, видела наяву многие сражения и тяжёлые, трудные исходы их и могла обо всём говорить весело, с лёгким акцентом, живо описывать все свои приключения. Она была уже не так молода, как показалось Анне сначала, много лет следовала за Петром, бывало, и разрешалась от бремени в походах. И многих детей похоронила. Одна из её девочек уже бегала. Её звали тоже Анной. И Анна часто взглядывала на маленькую девочку, похожую на Петра, и думала, какая судьба уготована этой царёвой дочке, имя у которой такое же, как у неё, тоже царёвой дочки...
Глава пятая
— Наш король безумен, — тихо ответил пленный генерал и опустил голову.
Волынский всматривался в лицо пленника, доставленного лазутчиками. Бледное длинное лицо с блёкло-голубыми глазами, многодневная белёсая щетина на впавших щеках, давно не стриженные, неухоженные усы и потухший, не ожидающий ничего хорошего взгляд. Истоптанные ботфорты покосились, камзол весь в следах копоти, а шляпа с облезлым султаном зажата в крепкой властной руке. «Должно быть, хороший генерал», — подумал про себя Волынский и продолжил свои вопросы.
— Но ведь это ещё не повод, чтобы изменить своей стране, своему отечеству, — проговорил он.
Швед гордо вскинул голову:
— Я военный, моё дело — воевать, но когда тысячи безумств ведут к поражению, я не могу видеть это. Я должен изменить свою судьбу.
Волынский с интересом посмотрел на генерала. Гордость воина блеснула в его блёкло-голубых глазах, видно было, что решение перейти на сторону более сильного противника далось ему нелегко.
— Сейчас я отвезу тебя к фельдмаршалу, — решил Волынский.
Пленный генерал покорно встал с деревенской лавки, на которой сидел, и искательно взглянул на Волынского.
— Фельдмаршал решит твою судьбу, — пробормотал Волынский и велел лазутчикам приготовить всё для представления пленника Шереметеву.
В большом деревянном доме, где располагался на зимней квартире Борис Петрович Шереметев, уже вовсю горели смоляные факелы и крохотные лампады, когда Волынский прибыл туда с пленным генералом.
— Сиятельный князь, — обратился он к дородному, как всегда, парящему ноги в горячем тазу Шереметеву, — лазутчики захватили шведского генерала, едва ноги унёс сам Карлус...
Борис Петрович пошевелил распаренными пальцами и неохотно кивнул:
— Пускай приведут...
— Просится на службу государеву, — осторожно заметил Волынский.
Шереметев приподнял густые брови, в глазах блеснуло любопытство.
— Аль так уж плохо у Карлуса?
— Говорит, король безумен, — ещё более осторожно ответил Артемий.
— Ну это он зря... Безумец не повёл бы сюда своё войско, — недовольно дёрнул короткой верхней губой Шереметев. — Да и тут не безумством пахнет, ежели решается нападать на нас...
Швед-генерал вошёл с оглядкой, искательно поклонился Шереметеву.
— Кто таков, почему в плен сдался? — сразу же сурово глянул на него Шереметев.
Тот отрекомендовался генералом армии Карла, шведского короля, и сообщил, что ещё до захвата в плен сам хотел перейти на сторону русских.
— Что ж так? — уже более миролюбиво переспросил Шереметев. — Да и где ж так русскому обучился?
