И злобные слова в адрес Меншикова звучали;
— Токмо светлейший князь не думал бы того, чтоб князь Дмитрий Михайлович Голицын и брат его Михаил Михайлович и князь Борис Иванович Куракин и его фамилия допустили его, чтоб он властвовал над ними. Напрасно светлейший думает, что они ему друзья, придёт время, скажут ему: «Полно, миленький, и так ты над нами властвовал, поди прочь!» Не знает светлейший, с кем знаться. Хоть князь Дмитрий Михайлович и манит или льстит, не думал бы, что он ему верен. Токмо для своего интересу делает...
Розыск был закончен в одну неделю. И опять во всём увидела Анна руку светлейшего князя Меншикова. Обычно государственная машина России скрипела и буксовала, а тут великое дело — о заговоре — провернулось без сучка и задоринки.
Надо было подобрать к этому случаю соответствующие артикулы и статьи из законов, подогнать судопроизводство под их графы. Их не определили за недостатком времени.
Сентенцию
[36] должны были доложить императрице поутру б мая, но не успели и доложили уже после трёх часов дня. Пополудни в третьем часу слушали все сентенцию; весь состав Учреждённого суда, подписав её, поехал во дворец для доклада. И докладывали, и получили именной указ её императорского величества «за подписанием собственные её императорского величества руки».
Анна сопоставляла часы. В три часа докладывали, получили указ, а в девять вечера того же дня императрица отошла в мир иной. Как же могла она у порога смерти подписать такой указ? Стало быть, руку её направлял светлейший, не отходивший от её смертного одра. Не глядя, не понимая, что творит, подписала умирающая этот указ...
Главное преступление всех обвиняемых состояло в том, что они, зная «все указы и регламенты, которые запрещают о таких важных делах, а наипаче о наследствии, не токмо с кем советовать, но и самому с собою рассуждать и толковать», противились воле императрицы. Поэтому за «изменников почтены» и подлежат смертной казни.
В отношении сватовства великого князя персоны, «которые тщилися домогаться не допускать до того (свадьбы), весьма погрешили как против высокой воли её величества, так и во оскорблении его высочества великого князя».
Хоть и установлена была смертная казнь заговорщикам, но в императорском указе жизнь им была сохранена. Толстому определили ссылку в Соловецкий монастырь, а Девьеру — в Сибирь. Бутурлина сослали в деревню, оставив за ним все его владения. Остальных тоже разослали по ссылкам и деревням.
А главному своему врагу, герцогу Голштинскому, Меншиков оказал даже знаки внимания. Ни слова не было сказано во всём деле и в сентенции о роли герцога, мечтавшего занять место президента Военной коллегии, которую возглавлял Меншиков. А именно он был главным двигателем всего этого неудавшегося заговора. Нельзя было даже намекать на участие в нём герцога. Но пришлось Карлу Фридриху ретироваться в свою Голштинию — Меншиков приказал посадить герцогскую чету на корабль и из окна своего дворца помахал рукой царственным изгнанникам.
Герцог Голштинский сделал то, о чём так старались все заговорщики, — он говорил с Екатериной и раскрыл ей глаза на настоящее положение дел. Все они только уповали на волю случая и старались подыскать этот случай и всё сказать Екатерине. Герцог сказал, но ничего не произошло — Екатерина была всецело во власти своего первого патрона и отказала даже своим родным дочерям в наследстве на царство.
Потому и постарался Меншиков избавиться от герцогской четы: не нужно было ему влияние царской дочери и её мужа на дела государственные. Правда, и со смертью Екатерины роль герцога осталась бы лишь номинальной, но сопернику надо было дать от ворот поворот. Удобный случай нашёлся, и Меншиков воспользовался им. Он удалил герцогскую чету из столицы. Теперь никто и ничто не мешало ему воспользоваться плодами этой победы.
Анна много размышляла об этой истории, и у неё сложилось своё мнение о заговоре: только слова, подкреплённые пушками и штыками, могут быть сильны, а так — остаются просто словами и несут в себе наказание, изгнание, ссылку. И хвалила себя, что не примыкала никогда ни к какой группировке, всегда была униженно-льстива с высшей властью, хоть бы её и представлял этот выскочка — пирожник, ставший светлейшим князем. «Что ж делать, человек предполагает, а Бог располагает», — думала она.
Ей было жаль княгиню Волконскую — она лишилась одного источника новостей с царского двора, тем не менее на пышные похороны Екатерины I она не поехала. Сказалась больной, в самом деле пролежала несколько недель, кутаясь в платки и повязывая голову мокрыми полотенцами. Не хотелось ей присутствовать на похоронах лифляндской крестьянки, которую она не терпела, но льстиво называла матушкой-тётушкой, ненавидела, но только где-то глубоко в душе, ни словом, ни знаком не выдавая своих чувств. Следовала завету матери: всю жизнь продержалась та в высшем свете, была обласкана, потому что умела вовремя подойти с подношениями и приветливыми словами, вселить уверенность в своей преданности. Потому и не коснулись её никакие грозные дела. Даже оговор царевича Алексея не заставил Петра изменить свой взгляд на невестку — жену его брата Ивана.
«Хочешь жить — умей молчать», — говорила себе Анна.
Глава пятая
Траурный обоз приближался к Москве. Впереди двигалась с подобающей медлительностью колесница, запряжённая восьмёркой вороных коней с чёрными султанами, развевающимися над их косматыми гривами. Под балдахином среди витых колонок, крытых чёрным лаком, возвышался большой гроб, обитый чёрным глазетом с золотыми кистями по сторонам. В гробу лежало тело жены Артемия Волынского, двоюродной сестры Петра I Александры Львовны Нарышкиной.
За траурной колесницей ехала в простой карете, тоже обитой чёрным сукном, вся семья её — муж, Артемий Волынский, дети — семилетняя Аннушка, пятилетняя Марьюшка да трёхлетний Петруша.
Всю длинную дорогу до Москвы от Казани, где Артемий приказал надлежащим образом убрать тело и забальзамировать его, он не переставал горестно вздыхать, и слёзы то и дело наворачивались на его покрасневшие глаза. Дети ещё не понимали всего значения случившегося, но жались к отцу, и Артемий прижимал их к себе, не давал плакать и только печально повторял:
— Что же это, Господи, как же это, боже мой, почему меня посетило горе это?..
В письме канцлеру Головкину он написал: «Сего сентября 2 дня посетил меня Бог тяжкой печалью, понеже жена моя скончалась. От такой моей претяжкой печали истинно у меня ни ума, ни памяти в голове не стало. А детки — три такие черви, что мал мала меньше. Боже сохрани, если не продолжится мой век, так они, бедные, уже и совсем пропадут, понеже известно вам, милостивый отец, как я пуст и сир...» Однако все распоряжения по похоронам он сделал правильные, решив похоронить жену в родной Москве, где погребены были и все её родичи.
И вот теперь траурный обоз из пятидесяти подвод тащился в Москву по начавшей уже утрами промерзать влажной земле, по пустынной дороге, окаймлённой жёлто-золотыми берёзами и красноватыми дубами и вязами.
