Он вышел, чтобы привести своего собрата, Бельский же осмысливал последние слова хранителя Прова, пытаясь понять их глубинный смысл, первооснову бунта волхвов. И выходило, по его пониманию, что суть всего — в борьбе за единоначальную власть на Русской земле, от которой волхвов оттесняла христианская церковь. С прямого вопроса он и начал беседу с хранителем бога Перуна-Громовержца.
— Князья были подвластны волхвам, особенно хранителям Перуна и Прова, крестившись же, они уходили из-под вашей руки, не в этом ли причина проклятия?
— В этом, — искренне признался волхв, к удивлению Бельского, который предполагал, собеседник станет вилять и выкручиваться. — Именно в этом. И в то же время не в этом. В Киеве стояла церковь, построенная бабкой Владимира княгиней Ольгой. Она съездила в Царьград и там крестилась. Крестились и иные, кто желал. Их же никто не проклинал. Мы боролись с церковью находников не мечом и огнём, не проклятиями, а убеждали, что гораздо лучше быть любимым внуком Дажьбога, ласковым сыном отца Сварога, чем рабом неведомого Господа. С рождения — рабом. По какой такой Правде? Кто хотел стать рабом — воля вольная. Мы боролись словом, и оно было неодолимо для церковников. И вот тогда греческие священники, как они себя называли и называют, совратили великого князя, подсунув ему под бок принцессу царьградскую. Использовали его великую любвеобильность. В ответ и он их утешил: силком, под мечами дружинников своих, ему послушных, крестил Киев, а над кумиром бога Перуна надругался, после чего сбросил его в Днепр, чтобы унесло его вон из Русской земли в океан-море. Но — нет! Не уплыл далеко кумир Перуна. Вынесли его ласковые днепровские струи на берег, и он по сей день обитает в нашей земле, невидимый для отступников от веры отчичей и ласкающий глаз верным Дажьбогу. Придёт время, найдут люди кумир Перуна и поднимут его во весь рост!
— Не согласен, чтобы одна красота заморской принцессы подвигла великого князя Владимира на столь значительный шаг.
— Конечно, нет. Главное в ином. Церковники что говорят? Власть от ихнего бога, властитель же — наместник его на земле, только ему подвластный. Стало быть, он не подсуден простолюдинам, даже в боярском чине; значит — единодержавен. Куда как ладно такое для властолюбца. А как весь остальной народ? Прикинь: если он раб Божий, стало быть и наместника Божьего. Вот в чём главная суть. Быстро это поняли князья и бояре, всяк в своей вотчине почитая себя наместником Божьим, и принялись загонять в христианство кнутами и батогами, а слишком упрямым — дыба да меч. Не по доброй воле всё шло, а силком. Даже волхвов изводили. Тайно. Прилюдно-то побаивались. А тайно: был человек, отмеченный богами правом хранить кумир кого-либо из них, — и нет его. Исчез. А на нет и суда нет.
Долго беседовал с хранителем Перуна Богдан Бельский и стал невольно понимать, что разделяет негодование волхвов в связи с насильственным крещением славяноруссов. По желанию — одно дело, по необходимости — совсем другое, а уж из-под палки или меча — вовсе не гоже. Но не только в России главенство христианской веры шло не по доброй воле — везде не обходилось без насилия. Может быть, не в такой степени, но всё же. Веру в Христа везде несли на копьях, прикрываясь крестоносными щитами. Впрочем, во всех странах сопротивлялись крещению в основном простолюдины, а не князья, бароны и графы.
Прошлое, однако же, не воротишь. Оно, конечно, поучительно. Оно — интересно. Но важней день сегодняшний. Он и не выходил из головы Богдана, ибо роковой день, предсказанный волхвами после совета со своими богами, приближался неодолимо, а Грозный всё более настойчиво требовал окончательного слова волхвов и колдунов, хотя, после пира в честь выздоровления, он скорее играл в настойчивость. Именно это особенно пугало Бельского.
«Неужели узнал о предсказании?! Не может быть. Только ему, Бельскому, открыл хранитель бога Прова истину. Впрочем, откуда такая уверенность. Годунов же навещал прибывших раньше него, Богдана, почему же не мог он посетить их ещё раз, а то и больше? Но волхв даже не намекнул, что раскрыл Годунову тайну предсказания. Может, Годунов строго-настрого запретил говорить об этом? Всё может быть».
И ещё что настораживало, не давая покоя, — ежедневное присутствие Годунова при царе. Не один он, Бельский, а двое их при руке государевой. Не доверяет ему одному. Опасно и другое: о чём они могут говорить, когда остаются наедине?
Подошёл канун предсказанного дня. Царь с самого утра послал своего оружничего к волхвам, строго-настрого наказав получить от них ответ. Бельский снова провёл у них немало времени и даже упрекнул:
— Завтра, как вы предсказали, последний день жизни Ивана Грозного, а он, можно сказать, ещё не дышит на ладан. Даже менее недомогает, чем прежде.
— Завтра — это не сегодня. Грядёт неотвратимое.
С недоверием к словам волхвов возвращался Богдан к царю, вновь боясь сказать ему всю правду. А государь снова встретил его лобовым вопросом:
— Каково их слово?
— Не определились. Просят ещё денёк-другой.
— Что же, если просят — дадим.
Сказано это со зловещим придыханием. Даже пот прошиб Бельского. Холодный пот. А царь, помолчав, попросил:
— Позови-ка постельного слугу Родиона.
Не только у Богдана брови полезли вверх от удивления, но и у Годунова. У него особенно заметно. И, похоже, наиграно. Обоим было известно, как Грозный доверяет Родиону. Безоглядно, что было весьма удивительно с его-то вечной подозрительностью, но ни Бельский, ни Годунов прежде не придавали этому особого значения, ибо Бельский был сам в любимчиках у царя, Годунов же сделался членом царского семейства. Теперь же это желание Грозного озадачило.
Однако сказано — сделано. Вот он — Родион. Перед очами твоими, царь-батюшка.
— От сего мига оставайся при мне, — повелел Грозный спальному слуге, будто ни Бельского, ни Годунова не было рядом. — А теперь пойди и скажи, пусть баню на завтра готовят. Вернёшься и — неотлучно.
Такой вот обоим властолюбцам щелчок по носу. Стало быть, не доверяет больше ни любимцу Бельскому, ни своему родственнику Годунову. И это не к добру.
День прошёл ни шатко ни валко. Слушали песни церковного хора, играли в шахматы, и, казалось, царь ничем не озабочен. Борис во всех партиях проигрывал, хотя по всему было видно, что именно он может и должен поставить мат, но в самый решительный момент совершал ошибочный ход очень продуманно, и позиция на доске круто менялась в пользу царя. Иван Васильевич радовался как ребёнок, по обыкновению дразня Годунова играчишкой.
Несколько раз за день царь отсылал Бориса и Богдана исполнять мелкие поручения, какие могли быть исполнены другими, — Иван Грозный оставался наедине с Родионом Биркиным, и это настораживало соперников.
В конце концов Борис Годунов решился пойти на откровенный разговор:
— Хватит, считаю, играть в кошки-мышки, иначе доиграемся.
— А не продолжишь ли ты двойную игру? Ты же её начал. По твоей воле мы на волоске.
