Новая полутысяча уже начала выпластывать из ворот дворца, и будто из-под земли вырос перед разгневанным царём настоятель церкви Благовещения иерей Сильвестр
[5]. Иван Грозный знал его как священника крепкой веры, искренне озабоченного нравами паствы. И не только своего прихода, но и всей России. Царь даже читал им написанный «Домострой», несколько раз исповедовался у него, мыслил даже взять себе в духовники, почитая его приветливость и разумность советов, без назойливости высказываемых. Таким, как в этот раз, Сильвестра Иван Грозный никогда не видел: лик иерея суров, глаза пышат гневом, в высоко поднятой руке — Библия.
— Останови избиение овец Божьих! Не лей христианскую кровь, упиваясь властью своею! Она дана тебе Господом Богом для заботы о христианском люде, а не для кровожадности! С тебя спросится Господом нашим, но и люди могут спросить с тебя. Не остановишься, прокляну! И народ проклянёт тебя. А Господь воздаст тебе по делам твоим! Смертельный грех по поводу и без повода лить христианскую кровь. Ты — государь. Ты — благодетельный отец нации, а не тиран. Останови побоище! Молю тебя именем Господа. Останови! Или будешь проклят!
Нет, это не плевок в лицо и даже не хлёсткая пощёчина, это — удар наотмашь по темечку. Разве можно такое стерпеть?!
Пара ретивых телохранителей выхватила акинаки, ещё миг, и голова столь решительной смелости священника плюхнется к ногам единовластца, но Иван Грозный крикнул поспешно:
— Назад!
Он казался кроликом, попавшим под завораживающий взгляд удава. Таково, во всяком случае, было впечатление у окружавшей царя свиты.
Сильвестр же не опускал руки с Библией. Он ещё раз, даже с большей настойчивостью, потребовал:
— Останови кровавую бойню!
Совсем немного помедлив, Иван Грозный велел воеводе своего полка князю Владимиру Воротынскому
[6]:
— Уводи во дворец.
Ударил набат. Не тревожно, а умиротворяюще, и всадники с явным удовольствием повернули коней в обратный путь, хотя и не вкладывали в ножны окровавленные мечи и акинаки. Но осторожничали напрасно — толпа расступалась пред всадниками охотно, и что удивительно, не улюлюкала им вослед, теша свою победу, а смиренно молчала. Ещё удивительней было то, что все смахнули колпаки и шапки, когда заговорил царь Иван Грозный. Как ни суди, а простой народ его уважал.
— Идите с миром. Виновных в смуте прощаю. Зачинщиков тоже. Выделю из казны малоимущим на домы взамен сгоревших. За грехи мои — простите!
У бояр, князей и дворян челюсти отвисли: вот это — перемена нрава. Надолго ли?
Иван же Грозный обратился к Сильвестру:
— Зову во дворец мой на беседу с глазу на глаз.
Ещё больше удивились придворные, многие скрипнули зубами, поняв, что к трону вполне может приблизиться ярый противник развратного самоуправства, а это совсем ни к чему.
Но что они сейчас могли сделать? Они выберут нужное время. Пока же — выказывай внешне уважительность к столь смелому священнослужителю.
Уединились в домовой церкви. Иван Грозный пал на колени пред образом Спаса, то и дело крестясь, зашептал истово молитвы, но так невнятно, что Сильвестр, отбивавший поклоны слева и пытавшийся понять суть обращения царя к Богу, не мог этого сделать. Иногда только улавливались фразы из псалмов царя Давида.
— По уму бы — исповедоваться мне, но я хочу беседы с тобой. И не столько о моих грехах, сколько о причинах, толкнувших меня на грехи тяжкие, — проговорил царь и пригласил: — Пошли.
Молча миновали несколько палат, и в небольшой полутёмной комнате Иван Грозный указал Сильвестру на лавку.
— Садись. Садись и слушай.
С неподдельной горечью он принялся выворачивать душу наизнанку, старательно оправдывая и свою необузданность, и свою вспыльчивость, и свою ненависть, месть, к большинству князей, которые все детские годы унижали его донельзя. Исповедь была даже более откровенно безысходной, чем при первой беседе с Михаилом
[7] и Владимиром Воротынскими, когда он распахнул душу перед ними после их освобождения из подземелья. На сей раз это были жалобы человека, глубоко переживавшего свой недавний позор, свою обиду на тех князей и бояр, кто жаждет трона, волею Господа Бога предназначенного только ему одному. Единовластцу.
Сильвестра удивляли не сами факты бесчинства бояр — он, как и многие священнослужители его ранга, знал довольно много о жизни Государева Двора. Иерей понимал, что вопиющие факты унижения малолетнего царя, интриги, ложь и разврат, царившие в Кремле, развращали не только царствующего ребёнка, но и всю Россию (рыба с головы гниёт), это и подвигло Сильвестра на создание нравственного наставления христианам, заставило сесть за «Домострой». Теперь его удивило столь оголённое признание самовластца в своей беспомощности, хотя и о ней Сильвестр был наслышан. Он со своими друзьями дьяком Адашевым, братом государя Владимиром Старицким с князем Андреем Курбским не единожды говорили о том, как поправить дело, более того, у них имелся выработанный план преобразования управления Россией, и сейчас Сильвестр готов был ответить откровенностью на откровенность, и только насилуя себя, не делал этого.
Поступок не ахти какой честный, зато, Сильвестр считал, полезный и для него лично, и особенно для России. Любой совет сейчас, когда царь в таком напряжении, не может быть воспринят с должным вниманием. Это — первое. Но более значительно иное: выскажи он все свои мысли сейчас, царь может больше не позвать его к себе. Что-то государь примет, на что-то не обратит внимания, но, чтобы добиться того, о чём говорилось в кругу друзей, нужно долгое и настойчивое влияние — следует стать необходимым царю. Быть ему не духовным отцом — он у царя есть, Фёдор Брамин, и пусть остаётся — а ближним советником.
Перекрестившись, Сильвестр заговорил:
— Слов нет, иные бояре и князья не блюдут заповеди Господни. Не все, однако. Не опора ли тебе братья Воротынские? Не поддержка ли тебе князья Шереметевы? Да мало ли честных, болеющих душой за отечество твоё. Не гневи, мой совет, Бога, не хули всех скопом. Приближай к себе честных и преданных. И всё же, как я считаю, у бояр следует повыдёргивать маховые перья. Как? Дай, государь, подумать недельку, благословясь у Господа Бога. Я дам тебе знать, как буду готов к беседе.
