— Верно. Как Бог рассудит. Но я готов послушать тебя, коли нужда есть, идти рядом с тобой, Григорий Лукьянович, либо в помощниках твоих. Я не могу не уважать знатности рода твоего — рода Гедеминовичей. Можешь мне довериться полностью.
Раскусил, бестия.
— Тогда так: на первых порах — в подручных. Если удачно пройдёт то, о чём тебе сейчас скажу, станем единым целым, — подумав, добавил: — Вместе с племянником моим Богданом Бельским, которого моими стараниями царь уже приблизил к себе. Приблизит и тебя.
— Но на пути могут встать Басмановы, Вяземский и Грязной. Они ненавидят меня.
— Ишь ты! — невольно воскликнул Малюта Скуратов, затем уже с присущим ему спокойствием ответил: — Нам надлежит убрать их с дороги в первую очередь.
— Замах — рублёвый. Иван Васильевич души в них не чает.
— Верно. Оттого гнев его будет страшней страшного. У меня есть соображения. Давай их обсудим. Может, и ты что-либо добавишь для верности.
Главное в плане: оболгать царёвых любимцев, убедить, будто они — крамольники. Заодно с Пименом замышляли покушение на государя. Будто они и весть о времени охоты на медведя дали исполнителям заговора; они и вывели на тропу, по которой непременно должен был поскакать Иван Грозный к месту травли медведя; они, мол, надеялись, призвав короля Сигизмунда владеть Русской землёй, стать его наместниками, а со временем сбросить и иго короля.
— Невероятно! И — нелепо.
— Чем нелепей и невероятней, тем больше поверится. У меня есть на примете клирики, которые иод пыткой подтвердят, что имели связь с ними по приказу архиепископа Пимена. В пыточной признаются. После чего — конец им.
— Вот этого делать не стоит. Лучше будет, если прежде с ними договориться: они — нужное слово; им — жизнь в монастыре. Со временем — настоятелями.
— Но вдруг Иван Грозный пожелает самолично допросить их?
— Следов пыток оставим достаточно. А помиловать? Не может он не помиловать. Движение же от чернецов до настоятеля — в наших руках. Зачем заботить государя этими мелочами?
Они долго ещё обсуждали, на кого направить острие своего коварного удара, кого просто пристегнуть для массовости с тем, чтобы в самый последний момент государь проявил якобы милость и даровал им жизнь; обдумывали основательно, как провести сами казни, чтобы ужаснуть весь народ, напоить досыта царя кровью так называемых предателей; причём, конечно, понимали, что после всего этого не могут не возненавидеть царя не только князья с боярами, но дворяне, купцы и даже простолюдины.
Впрочем, о простолюдинах — зряшняя мечта. Им-то какое дело до возни в Кремле? Им хоть бы пёс на троне, лишь бы яйца нёс.
Остался один вопрос. Ради предусмотрительности. Его задал Борис Годунов:
— Не заподозрит ли Грозный неладное, вдруг спросит, почему именно я оказался в твоих подручных? — ответа, однако, Годунов ждать не стал. Сам предложил ловкий ход: — Я нынче же в Москву возвращаюсь, через день-другой — ты тоже в Кремле. К Фёдору Ивановичу с поклоном. Прошу, мол, в Слободу. В пыточную. Очень, мол, важные признания готовы дать чины Новгородского архиепископского клира, но просят гарантии жизни от имени государя. Или, по меньшей мере, от одного из его сыновей.
— Но разве Фёдор-богомолец согласится в пыточную?
— Нет, конечно. Я так вступлю в разговор, что он с благодарностью пошлёт меня вместо себя.
Так оно и получилось. Фёдор Иванович принялся истово креститься, услышав предложенное Малютой Скуратовым.
— Свят! Свят! Разве позволительно пытать служителей божьих?! Господь Бог взыщет.
— Но интересы державные? — возвышенно изрёк Годунов. — Бог не осудит праведную кару.
— Нет, нет. Не могу.
— Не осерчал бы державный отец твой? — с тревогой в голосе спросил Годунов.
— Нет и нет.
— Тогда позволь принять на себя грех. Засвидетельствовать признание и от твоего имени даровать им жизнь?
— Спаси тебя Бог, благодетель.
Вот теперь можно было без оглядки засучивать рукава и — в Александровскую слободу. Зашлась она в мученических воплях, в скрежете упрямых зубов, в приглушённых гордых стонах. Пытали так ловко, чтобы получить нужное слово, но всех оставить живыми до приезда Ивана Грозного, который мог изъявить желание послушать признания самолично при повторных пытках.
Список так называемых заговорщиков и изменников рос не по дням, а по часам. Вскоре в изменниках числилось более трёхсот человек. Его и преподнесли Ивану Грозному. Вопреки ожиданию, он не стал перепроверять. Особенно, когда узнал, что Годунов участвовал в пытках, подменив собой благостного сына Фёдора. Только о милости клирикам высказался неопределённо:
— Питайте хорошо, устройте удобно, но держите под стражей неусыпной, — помолчав немного, спросил: — А как казнить крамольников, продумали?
— Да, мой государь, — с готовностью ответил Малюта Скуратов. — В Китай-городе на Торговой площади. В единый день — всех. Если изъявишь волю, поручи мне подготовку. В помощники мне — Богдана Бельского и Бориса Годунова.
— Всех в один день?! Славным будет урок не только для тайных крамольников, ещё не раскрытых, но и для потомства ихнего. Подумают, прежде чем заговоры чинить!
Двадцать восьмое июля. Разгар лета. Разливанное море ранних овощей. Торговые ряды ломятся от их обилия. Народу — не протиснуться. И вдруг... Тревожный ветерок понёсся от палатки к палатке: опричники приближаются. С ними — артели плотников. Не коварство ли какое очередное. От них добра не жди.
Когда же почти вплотную к торговым рядам застучали топоры и стали выстраиваться в ряд виселицы с помостами, когда на бричках привезли колоды и палачей в красных рубахах, торговцы не стали даже закрывать лавки или убирать лотки, понеслись прытко всяк к своему дому, а приезжие — к своим бричкам, чтобы поскорее покинуть Москву, где готовилось что-то страшное. Торговые ряды, да и вся площадь стремительно опустела. Люди, кажется, посчитали, что Иван Грозный намеревается покончить с Москвой, перенеся стольный град в Александровскую слободу, а потому затворялись ворота и калитки, а многие горожане укрывались в подвалах и погребах.
А на площади тем временем выстроились в ровный ряд больше двух дюжин виселиц, на помосты, кряхтя, затаскивали дубовые колоды, а чуть в стороне разгорался костёр под треногой с котлом воды, и тут же укладывались самые страшные орудия пыток.
Вскоре артели плотников и брички покинули площадь, и остались на ней только опричники и палачи в красных рубахах, с топорами у ног.
Фроловские ворота давно распахнуты. Воротники, во всей красе своей кольчужной формы, стоят бездвижно в ожидании выезда царя Ивана Васильевича. Вот, наконец, он сам. На своём скакуне белом в яблоках. Рядом с царём его сын Иван — на буланом. Следом — свита опричная, красуется на вороных конях и сама вся в чёрных одеждах. Что туча грозовая на сносях.
