По мере того как утки, гуси и лебеди всё чаще помахивали крыльями, сгоняя ночную леность, Богдана всё более и более охватывал азарт. Несчётно он вот так встречал рассветы на озёрах в ожидании, когда дичь поднимется с воды, но обрести спокойствия так и не сумел. Более того, первые стайки, поднявшиеся с воды, потянувшиеся на поля, вызывали у него такую суетливость, что стрелы его летели мимо, словно у начинающего неумехи. Бельский всегда злился на себя, пытался зажать себя в ежовую рукавицу, но ничего не помогало, однако знал, что когда лет пойдёт полным ходом, он быстро успокоится, а успокоившись, выкажет и меткость глаза, и точность расчёта. Но если знали об этой слабости князя в его усадьбах, знали о ней даже те, кто готовил царскую охоту, то здесь, где он был новичком, суетливость его наверняка станет предметом пересуда и завтра же, и даже после отъезда. Бельский, понимая всё это, ничего не мог поделать с собой: он сгорал от нетерпения, руки, судорожно сжимавшие самострел, предательски подрагивали.
Первой зашлёпала по воде стайка чирков. Взмыла вверх и, описав дугу, полетела на поле как раз над головами охотников, сидевших в скрадках. Не очень это ловко.
Лучше, когда утка летит чуть в сторонке, тогда удобней рассчитывать, но не охотник выбирает путь стайке, а она летит там, где считает более удобным.
Пять калёных болтов взмыли наперерез чиркам, и четыре из них угодили в цель. Только болт Богдана пролетел впустую и затерялся где-то в ёрнике.
Вторая стайка чирков — и снова болт оружничего улетел в ёрник. Лишь когда потянулась четвёртая стая, на сей раз красногрудок, Богдан выцелил головного селезня и, к своему большому удовольствию, сбил его — по головным стреляют очень уверенные в себе охотники. Ну а после этого Бельский показал всем, каков он стрелок: ни одного промаха не сделал. Этого никому из напарников не удалось.
Вернулись охотники домой довольно поздно, но дворня даже не думала спать, дожидаясь хозяина. Вместе с дворней ждал своего господина и слуга Бельского, прискакавший из Архангельска. Тот сразу же с докладом:
— Как пальнули из пушек англичане, дав знать о своём прибытии, я — в седло. Вожа для проводки судов по стреженю я просил высылать без спешки. Не раньше завтрашнего обеда он проведёт все суда в порт.
— Спасибо за весть. Завтра, Бог даст, скатятся по Двине к порту насады, нам же с тобой идти посуху. Коней приготовь к рассвету.
Дорога от Холмогор до Архангельска торная, кони ходкие, и вышло так, что Богдан Бельский слез с седла на пристани в самый раз: первый английский корабль подходил к причалу. На его палубе, скрестив руки на груди, как великий мыслитель, стоял Горсей.
Джером Горсей и Богдан Бельский хорошо знали друг друга, но не выказывать же своё доброе отношение прилюдно. Оба — не простолюдины, да и не на посиделки съехались, чтобы приветственно махать друг другу руками или шапками, не следует и раскланиваться преждевременно, ведь правила издавна определяют поведение и посла заморского и встречающего его пристава.
Так они и поступят, ни пяди не отступив от правил. Лишь потом, за трапезой в каюте капитана корабля или в доме начальника порта, где по совету Тайного дьяка Бельский определил устроить Горсея, они смогут поговорить откровенно по душам.
Но не получилось беседы душевной. Можно сказать, неожиданно какой-то ершистой она оказалась. После установленных приветствий и осмотра прибывшего корабля, капитан угостил оружничего только чаем, Джером Горсей вкратце доложил о том, чего и сколько привезено и даже предложил осмотреть груз на первом корабле, а затем на остальных по мере их подхода, но начальник порта воспротивился:
— С осмотром груза и с его приёмкой успеется. В лес он не убежит. Теперь пошли ко мне в дом. На обед по-поморски.
Дом начальника порта был срублен из мачтовых сосен саженей по двадцати. Суров вроде бы дом, без всяких излишеств, но так ловко подогнаны бревно к бревну, что диву даёшься мастерству плотников. Будто его краснодеревщики поднимали. Горсей даже пощупал стыки меж брёвен, когда с хозяином и Бельским поднялся на гульбище, и покачал головой, восхищенный. А начальник порта Никанор Хомков пояснил, как бы между прочим, не похвальбы ради, лишь для сведения гостям:
— Без единого гвоздя. И без мха даже.
Не понял Горсей, отчего без мха и вообще для чего нужен мох в стенах дома, его место на болотах, но расспросами не унизил себя, хозяин же посчитал сказанное вполне достаточным и радушным жестом пригласил в дом, двери которого были гостеприимно отворены.
В сенях — половик домотканой работы. Узорчатый. Любо поглядеть. А к ноге мягкий, словно по мшистой низинке ступаешь. Дверь в просторную комнату для праздничных обедов тоже открыта настежь. Хозяйка встречает гостей низким поклоном и ласковым приглашением:
— Проходите за воронец, дорогие гостюшки.
Не только Горсей, но и Бельский не поняли, за какой такой «воронец» проходить. На полу мягкая узорчатая полость, по стенам — лавки, застланные полавочниками, тоже узорчатыми; между лавками — горки с посудой, местной и заморской; а в центре комнаты — стол из карельской берёзы, не покрытый скатертью, чтобы не скрыть его красоты, Богом данной и ловкими руками краснодеревщика выглаженной до приятного блеска; у стола тоже лавки с мягкими полавочниками — где же этот самый «воронец»?
А он над дверью. Во всю стену тянется широченной доской. У поморов извечно установлено так: переступить порог дома может каждый, но дальше — ни шагу. Стой под воронцом до тех пор, пока хозяева не пригласят.
Об этом Богдан Бельский узнает после трапезы, расспросив хозяина, а пока же, подчинись приглашающему жесту хозяйки, прошёл вместе с Горсеем к столу.
— Садитесь где кому удобно, — предложила хозяйка, говоря этим, что все чины остались за воронцом, стол всех ровняет.
Конечно, яства не имели такого разнообразия, как, к примеру, у московского боярина или дьяка, но и здесь обильность и основательность блюд покоряла. Особенно аппетитно гляделись ловко нарезанная сёмга, будто вспотевшая каждым ломтиком серебристыми капельками, и янтарный от умелого копчения морской окунь; даже лебедь на огромном подносе, словно плывущий по морошковой полянке, не так привлекал взор своим величием, как сёмга-царица, как окунь-янтарь, как зажаренные до приятной коричневости крутобокие хариусы, с которыми соседствовали белые грибы. А как завораживали взгляд подовый хлеб, шаньги, пузатые пирожки с различной начинкой, рассчитанной на самого капризного гостя — Джером Горсей даже крякнул от удовольствия (это тебе не жидкий чаек в каюте кэпа), будто оставил за воронцом свою расфуфыренную чванливость и словно по мановению волшебной палочки превратился в обыкновенного человека. Увы, на малое время.
— Что ж, начнём, благословясь? — мягким голосом пригласила хозяйка к трапезе.
— Чарка крепкой медовухи либо кубок фряжского вина, считаю, не станут лишними после утомительного пути, что морем, что посуху навстречу друг дружке, — поддержал её супруг.
Кто же от добра откажется? Это тебе не стакан чая вприкуску, хотя и в серебряном подстаканнике.
