После этих событий народ понял, что от Хрущева ничего хорошего ждать не приходится.
Глядя в прошлое, ясно видишь, что можно было сделать много больше и лучше, если бы не целый ряд рискованных, необдуманных экспериментов в масштабах страны, проводившихся по воле Хрущева.
В течение нескольких лет Москва безуспешно добивалась утверждения технико-экономического обоснования нового Генерального плана столицы, без чего город развиваться не мог. Решение об обеспечении города питьевой водой на перспективу путем строительства нового гидроузла на реке Вазузе обсуждалось в правительственных органах около десяти лет. Построить кольцевую дорогу европейского класса вокруг Москвы Хрущев так и не разрешил. Потребовалось более тридцати лет, чтобы московская мэрия по инициативе Юрия Михайловича Лужкова в короткие сроки и фактически заново построила кольцевую автомобильную дорогу мирового класса.
Однажды Хрущеву пришла в голову идея построить железобетонную транспортную эстакаду от площади Дзержинского до Большого Каменного моста. Это грозило изуродовать историческую часть города. Пришлось бы снести Манеж, причем транспортная проблема еще больше бы усложнилась. Все мы, руководители города, категорически выступили против этой идеи. Привели обстоятельные доказательства. На этот раз Хрущев уступил, но потом не упускал случая упрекнуть меня в торпедировании его затеи. Он считал меня главным противником эстакад.
Несколько лет нам не разрешали строить Автозаводский мост. Мост действительно был дорогой, но совершенно необходим для Москвы. Тысячи автозаводцев жили в домах ЗИЛа на противоположном берегу Москвы-реки. Дважды в день по пути на работу и с работы они пешком шли по железнодорожному мосту, открытому всем ветрам. Пришлось пойти на хитрость. Зная увлечение Хрущева монорельсовым транспортом, я предложил ему построить скоростную дорогу этого типа до аэропорта Домодедово. Он согласился и дал указание проложить Горьковский радиус метрополитена до будущей окраины Москвы и соорудить Автозаводский мост.
В апреле 1964 года он приказал Госплану резко сократить капиталовложения на жилищное строительство в Москве. Дело было так. После торжественной части собрания в связи с 94-й годовщиной со дня рождения В. И. Ленина в комнате Президиума Дворца съездов Хрущев спросил меня:
– Как обстоят дела с жилищным строительством в Москве?
– Уже в текущем году сданы под заселение один миллион квадратных метров жилой площади (примерно 28 тысяч квартир).
– Да вы что?! Не миллион, а, наверное, сто тысяч?
– Нет, именно миллион.
– Так какой же у вас план на год?
– 3,6 миллиона квадратных метров жилья, или более 100 тысяч квартир, – с гордостью ответил я.
– Когда я вернулся в Москву, то мы мечтали об одном миллионе в год, а они за один квартал построили миллион! – неожиданно рассердился Хрущев.
Он тут же подозвал председателя Госплана СССР Петра Фадеевича Ломако и потребовал сократить в Москве годовые капитальные вложения на 45 процентов, то есть довести жилищное строительство лишь до 2 миллионов квадратных метров в год. Вечером Петр Фадеевич позвонил мне и с сожалением в голосе сообщил: «Я думал, он сгоряча. Нет, настоял издать приказ».
Это был тяжелый удар по строительной политике в Москве. Однако нам удалось и в тот год правдами-неправдами построить более 100 тысяч квартир. Но если бы Хрущев не был освобожден в октябре 1964 года, то московские руководители были бы строго наказаны за столь дерзкое непослушание. Осенью 1964 года, находясь на отдыхе, он позвонил мне из Пицунды и с пристрастием допрашивал о ходе жилищного строительства, что свидетельствовало о том, что кто-то нажаловался о таком нашем самоуправстве.
Скандалом могло кончиться и подготовленное к подписанию у Хрущева решение о ликвидации садовых кооперативов москвичей в Московской области. Мне стоило большого труда убедить Хрущева не делать этого.
– Ведь эти люди, – доказывал я ему, – производят большой объем сельскохозяйственной продукции. Они построили за свой счет и своими руками чаще всего на бросовой земле садовые домики. Своим трудом облагородили эту землю. При этом ничего не просят у государства. Здесь же проводят свой отдых их дети и внуки, которые вместо того, чтобы болтаться на улице, помогают родителям на участке. Здесь они заготовляют фрукты и овощи на зиму – существенная прибавка к семейному бюджету…
Словом, я говорил очевидные вещи, приводил всем известные доводы. Он вначале сопротивлялся, потом буркнул:
– Ладно, подождем пока с этим.
Власть и интеллигенция
Наивно было бы думать, что начавшийся процесс демократизации устраивал в партии всех. Большая часть действовавших в то время партийных кадров сложилась во времена культа личности Сталина, то есть в самые тяжелые времена. Мое поколение прошло мимо этого. Мы были в стороне от большой политики.
В то же время старшее поколение – такие, как Хрущев, Брежнев и многие другие, которых было большинство в руководстве, – сложились как политики в самые тяжелые годы культа личности. Культ личности их искалечил. Они жили в обстановке страха и подозрений, давления на их совесть, видели, как арестовывают невинных людей. В их поступках подчас проявлялся инстинкт самосохранения – обыкновенная человеческая слабость. Поэтому многие из старых кадров, оглядываясь в прошлое, опасались слишком быстрого процесса демократизации, боялись, что их в лучшем случае скоро выбросят с политической арены, но могут поступить и так, как это было при Сталине.
Хрущев, видимо, сам испугался тех изменений, которые пошли в партии после XXII съезда. В Москве курс на демократизацию набирал все большую силу. Хрущева очень настораживали демократические веяния в среде творческой интеллигенции Москвы. Он настоятельно требовал от нас усиления идеологической работы в этих кругах. Москва должна была стать примером такой работы для всей партии. Я хорошо понимал обстановку, но для меня лично настроения москвичей были гораздо ближе, чем «шаг вперед, два шага назад» в политике Хрущева.
Так возникли принципиальные разногласия между Центром и Москвой, которые не выплескивались наружу и до поры до времени не мешали нормальному ритму городской жизни…
Первое поручение, которое я получил от П. Н. Демичева, когда в феврале 1961 года пришел в МГК вторым секретарем, – заняться идеологией, хотя я был далек от этих вопросов. Пробным шагом в этой области был мой поход на выставку шестнадцати молодых художников на Беговой улице. Я должен был решать: открывать или не открывать эту выставку, так как на ней было представлено много модернистских работ.
Я осмотрел выставку, побеседовал со многими художниками. Они смотрели на меня настороженно, у всех в глазах вопрос: «Ну как? Откроют?» Меня это даже удивило. Я сказал:
– Открывайте, конечно. Кому это нравится – пусть посмотрят.
Во всяком случае, как я полагал, нашей идеологии это никак не навредит.
В конце ноября 1962 года я ознакомился с выставкой, организованной в Центральном выставочном зале Манежа к 30-летию МОСХ. Действовала она уже около месяца и вызвала большой интерес москвичей и гостей столицы. За это время ее посетили более 100 тысяч зрителей.
