– Ну, Сергей Тимофеевич, это же гениально! Это же вылитый Никита Сергеевич! Как вы ухватили это выражение? Ведь Никита Сергеевич так многолик. Поздравляю вас!
Все это было сказано громко, чтобы окружающие нас люди могли слышать. Коненков был очень доволен. Его напряжение прошло. Он даже как-то ожил, засветился:
– А вот Фурцева этот портрет раскритиковала.
– Не могу согласиться с Екатериной Алексеевной. И буду везде отстаивать свое мнение.
Затем отвел его в сторону и тихонечко так, чтобы никто не слышал, говорю:
– Бюст настолько хорош и реалистичен и так точно передает схваченное вами выражение лица Никиты Сергеевича, что тот может ведь и обидеться, так как все его приукрашивают в духе социалистического реализма, изображают его этаким красавцем мужчиной, подхалимствуя перед ним. А вы дали его не очень красивым человеком.
Для Коненкова это оказалось неожиданным аргументом. Он сказал, что как-то раньше не подумал об этом, ну а уж если Никита Сергеевич может обидеться, а он этого ни в коем случае, естественно, не хочет, то, пожалуй, лучше этот бюст и не выставлять. Так был урегулирован этот конфликт. Но отношение к Фурцевой и у Коненкова, и у других художников от этого, мягко говоря, не улучшилось.
По сути дела, то же самое произошло у Фурцевой с Ростроповичем. В результате знаменитый виолончелист оказался за рубежом, а советское искусство от этого лишь крупно проиграло.
К сожалению, подобные примеры можно было бы продолжить. Все это в конечном счете обернулось для партии потерей авторитета среди творческой интеллигенции, который никакими Государственными и даже Ленинскими премиями восстановить было невозможно. Чем больше ошибок делал Хрущев, тем громче расхваливали его средства массовой информации и члены Президиума ЦК, оказывая плохую услугу как Хрущеву, так и партии.
Следует учитывать, что сегодня деятельность Хрущева рассматривается на фоне брежневского застоя, приведшего страну к кризису. А в то время к ее оценке подходили с позиций начавшегося после XX съезда партии процесса демократизации, возвращения к ленинским принципам и нормам партийной жизни, то есть более строго.
Таким образом, Хрущев сам вел дело к своему освобождению, что и произошло на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году.
Снятие Хрущева
Сейчас можно слышать и читать утверждение о каком-то заговоре против Хрущева. Это не так. Это была подготовка к пленуму ЦК партии для вполне законного обсуждения ошибок Хрущева, но проводилась эта подготовка скрыто. Другого пути в то время не было.
Правда, как оказалось, объединились тогда люди с разными убеждениями. С одной стороны, это были те, кто не желал борьбы с культом личности. Их возглавлял Брежнев. С другой стороны, были мы, молодые. Нас в руководстве было совсем немного. Мы отвернулись от Хрущева, поскольку убедились, что он отошел от курса на развитие демократии.
Мнение о необходимости отправить Хрущева в отставку разделяли многое слои: творческие работники, ученые, возмущенные грубыми нападками на них со стороны Хрущева; многие военные, не согласные с приоритетным развитием стратегического ядерного оружия за счет других родов войск; ведущие хозяйственные руководители во главе с Косыгиным, не смирившиеся с созданием совнархозов; партийные руководители на местах, «передравшиеся» в связи с разделением партии на промышленную и сельскую. Да и народ не был удовлетворен деятельностью Хрущева, наобещавшего больше, чем можно было сделать.
Однажды меня пригласил к себе П. Н. Демичев. Мы доверяли друг другу с тех пор, как я был у него вторым секретарем в МГК. Он отвел меня к окну и с волнением сказал:
– Знаешь, Николай Григорьевич, Хрущев ведет себя неправильно.
– Петр Нилович, я давно вижу, что он ведет себя не так, как надо. И этот вопрос нам надо как-то решать.
Подготовка к пленуму началась уже в июне 1964 года. Дело это было непростое, даже опасное. Ведь надо было выяснить отношение большинства ЦК к поведению и ошибкам Хрущева. Возглавил подготовку Л. И. Брежнев, который выдавал себя тогда за горячего сторонника демократического курса. И я ему поверил.
Помню свои беседы с Брежневым в ходе подготовки к пленуму. Мы говорили о необходимости строгого соблюдения Устава КПСС, о повышении роли ЦК КПСС, который по-настоящему должен быть высшим органом партии в период между съездами, и что Президиум ЦК обязан быть подотчетен коллективному органу – ЦК. Говорили и о том, что первого секретаря ЦК надо избирать тайным голосованием и не более чем на два срока, о том, что следует освободить Совмин СССР от мелочной опеки со стороны аппарата ЦК КПСС, а численность этого аппарата сократить в несколько раз.
Брежнев охотно поддерживал эти беседы, проявлял к ним, как мне казалось, искренний интерес, однако на самом деле он просто хотел знать настроения наиболее влиятельных членов ЦК, чтобы не ошибиться при проведении своей собственной линии в руководстве партией.
Мы, члены ЦК, не доверяли друг другу. Те, с кем я разговаривал, боялись провокации. Я, со своей стороны, боялся предательства.
В июне 1964 года, находясь вместе с Михаилом Андреевичем Сусловым в Париже на похоронах Мориса Тореза, я воспользовался возможностью прозондировать позицию Суслова в отношении Хрущева. Я спросил его, обсуждался ли в президиуме ЦК вопрос об Академии наук СССР в связи с тем, что несколькими днями раньше Хрущев заявил, что «нам такая Академия не нужна».
Суслов тут же ответил: «Что вы, конечно нет!» Я попытался развить этот разговор, напомнив, что на селе неразумно урезают по указанию Центра и без того небольшие приусадебные участки земли. Суслов уклонился от продолжения беседы, сославшись на начавшийся дождь. И вообще Суслова держали в стороне от подготовки пленума, поэтому утверждения в печати о его особой роли вряд ли верны. Но сам он не забыл наш разговор. В день снятия Хрущева, когда дело было уже сделано, он окликнул меня в зале заседания и напомнил о нашем разговоре – видимо, хотел подчеркнуть свое участие в подготовке пленума.
Так же как и Суслов, уклонился от разговора первый секретарь ЦК КП Литвы А. Ю. Снечкус, когда я навестил его в Паланге в августе 1964 года.
Не получился разговор и с Василием Сергеевичем Толстиковым – первым секретарем Ленинградского обкома. Толстиков так и не понял, о чем идет речь. Убеждал меня, что «Хрущев – молоток!». А к моим доводам, что этот «молоток» расколотил вдребезги отношения со всеми, с кем мог, Толстиков остался глух.
Откровенно негативно к планам смещения Хрущева, помню, отнесся Михаил Авксентьевич Лесечко, которого я хорошо знал еще по райкому партии, – он у нас тогда работал генеральным директором завода счетно-аналитических машин. Наш представитель в СЭВ, зампред Совмина СССР Лесечко, в беседе со мной сказал:
– Николай, я понимаю, что Хрущев ведет себя неправильно. Но имей в виду – лучше после Хрущева не будет.
– А почему ты так считаешь?
