Поздним утром я, наконец, доплелся до третьего лагеря, который представлял собой три маленькие желтые палатки приблизительно в середине маршрута по головокружительной громаде стены Лхоцзе. Палатки прижались одна к другой на карнизе, высеченном нашими шерпами в ледяном склоне. Когда я пришел, Лхакпа Чхири и Арита все еще расчищали площадку для четвертой палатки, поэтому я снял рюкзак и помог им рубить лед. На высоте 7300 метров я мог сделать только семь-восемь ударов ледорубом, после чего должен был пару минут восстанавливать дыхание. В общем, мой посильный вклад в общее дело оказался минимальным, и где-то через час мы закончили работу.
Из нашего крошечного лагеря на карнизе, расположенном тридцатью метрами выше палаток других экспедиций, открывался потрясающий вид. В течение нескольких недель мы продвигались по территории, которую с определенной натяжкой можно назвать каньоном, а теперь впервые за все время, в поле зрения было больше неба, чем земли. Стаи невесомых кучевых облаков быстро неслись в солнечных лучах, и окружающий ландшафт покрывался пятнистым узором из их переменчивых теней. В ожидании своих товарищей по команде я сидел, свесив ноги над пропастью, и глядел на облака и оказавшиеся теперь внизу вершины высотой 6700 и более метров, которые всего месяц назад так гордо вздымались у нас над головой. Вот теперь я почувствовал, что действительно нахожусь рядом с «крышей мира».
Вершина, увенчанная нимбом конденсата, все еще находилась в полутора километрах вертикально вверх. Пик горы обдувал шквальный ветер, несущийся со скоростью сто пятьдесят километров в час, но воздух в третьем лагере был почти неподвижным, и я чуть позже почувствовал, что голова все больше и больше пьянеет от сильной солнечной радиации. По крайней мере, я надеялся, что меня развезло от жары, а не от начинающегося отека мозга.
Высокогорный отек мозга случается не так часто, как высокогорный отек легких, но представляет собой гораздо большую опасность для жизни. Это весьма странное заболевание, когда пораженные кислородным голоданием кровяные сосуды мозга начинают пропускать жидкость, что приводит к возникновению отека мозга.
Заболевание поражает человека в одночасье, практически без проявления симптомов, по которым можно было бы понять, что ты заболел. По мере увеличения внутричерепного давления двигательные и умственные функции начинают ухудшаться с ужасающей скоростью.
БОЛЕЗНЬ РАЗВИВАЕТСЯ БЫСТРО, КАК ПРАВИЛО, В ТЕЧЕНИЕ НЕСКОЛЬКИХ ЧАСОВ, А ТО И МЕНЬШЕ, И ЧАСТО САМ БОЛЬНОЙ ДАЖЕ НЕ ЗАМЕЧАЕТ ПРОИСХОДЯЩИХ ИЗМЕНЕНИЙ. СЛЕДУЮЩИМ ЭТАПОМ БОЛЕЗНИ ЯВЛЯЕТСЯ КОМА, ПОСЛЕ КОТОРОЙ, ЕСЛИ СРОЧНО НЕ ЭВАКУИРОВАТЬ БОЛЬНОГО НА МЕНЬШУЮ ВЫСОТУ, НАСТУПАЕТ СМЕРТЬ.
Я думал о высокогорном отеке мозга потому, что два дня назад клиент Фишера, сорокачетырехлетний зубной врач из Колорадо по имени Дейл Круз, заболел этой болезнью прямо здесь, в третьем лагере. Круз был давним другом Фишера, а также сильным и опытным альпинистом. 26 апреля он поднялся из второго лагеря в третий, заварил чай себе и своим товарищам по команде, а затем прилег в палатке вздремнуть.
– Я мгновенно заснул, – вспоминает Круз. – И я проспал почти двадцать четыре часа, где-то до двух часов следующего дня. Когда, наконец, меня кто-то разбудил, окружающим сразу же стало понятно, что с головой у меня не в порядке, хотя я сам этого совершенно не осознавал. Скотт сказал мне: «Мы должны немедленно спустить тебя вниз».
Крузу было невероятно трудно даже одеться. Он надел свою альпинистскую оснастку наизнанку и не застегнул пряжку, но, к счастью, Фишер и Нил Бейдлман заметили это до того, как Круз начал спуск.
– Если бы он спускался вниз на веревке в таком виде, – говорит Бейдлман, – то немедленно вылетел бы из своей оснастки и упал к подножию стены Лхоцзе.
– Было такое ощущение, словно я нахожусь в состоянии сильного опьянения, – вспоминает Круз. – Я не мог нормально идти, постоянно спотыкался и совершенно потерял способность думать или говорить. Это очень странное чувство. У меня в голове крутилось несколько слов, но я никак не мог сообразить, как их произнести. Скотт и Нил одели меня и убедились, что моя альпинистская оснастка в полном порядке, затем Скотт спустил меня вниз по веревкам.
Круз прибыл в базовый лагерь, где, по его словам, прошло еще три-четыре дня, пока он смог пройти от своей палатки до палатки-столовой, не спотыкаясь на каждом шагу.
Вечернее солнце зашло за Пумори, температура в третьем лагере упала больше чем на четырнадцать градусов, и как только воздух стал холоднее, в голове у меня прояснилось. Мои опасения по поводу того, что у меня высокогорный отека мозга, исчезли, по крайней мере, на данный конкретный момент. На следующее утро, после ужасной бессонной ночи на высоте 7300 метров, мы двинулись во второй лагерь, чтобы днем позже, 1 мая, продолжить спуск к базовому лагерю, где должны были восстановить силы и подготовиться к штурму вершины.
Наша акклиматизация официально закончилась, и я был приятно удивлен тем, что тактика Холла оказалась действенной: после трех недель пребывания на горе я обнаружил, что воздух в базовом лагере стал казаться густым и обильно насыщенным кислородом по сравнению с разреженной атмосферой в верхних лагерях.
МОЕ ТЕЛО БЫЛО НЕ В САМОМ ЛУЧШЕМ СОСТОЯНИИ. Я ПОТЕРЯЛ ОКОЛО ДЕВЯТИ КИЛОГРАММОВ МЫШЕЧНОЙ МАССЫ, ПО БОЛЬШЕЙ ЧАСТИ НА ПЛЕЧАХ, СПИНЕ И НОГАХ. Я ТАКЖЕ СЖЕГ ВЕСЬ ПОДКОЖНЫЙ ЖИР, ОТЧЕГО СТАЛ ГОРАЗДО БОЛЕЕ ЧУВСТВИТЕЛЬНЫМ К ХОЛОДУ.
Но самой большой проблемой оказалось состояние моей грудой клетки: сухой кашель, который я подхватил еще в Лобуче, стал таким тяжелым, что во время особо сильных приступов кашля в третьем лагере я повредил грудной хрящ. Приступы не ослабевали, и каждый раз, когда я кашлял, казалось, кто-то сильно бьет меня по ребрам.
Большинство других клиентов в базовом лагере находились в таком же плачевном состоянии, что, впрочем, было обычным явлением на склонах Эвереста. Через пять дней члены экспедиций Холла и Фишера должны были выйти из базового лагеря на штурм вершины. В надежде хоть как-то замедлить ход болезни, я решил отдыхать, жадно глотал ибупрофен и запихивал в себя максимальное количество калорий.
Холл с самого начала запланировал восхождение на 10 мая.
– Из четырех моих восхождений на Эверест, – объяснял он, – два состоялись десятого мая. Шерпы бы сказали, что десятое число является для меня «благоприятным».
Однако существовала и более прозаичная причина выбора этой даты: в ежегодном движении муссонов появлялось «окно» наиболее благоприятной погоды, и происходило это всегда 10 мая или где-то около того.
Весь апрель мощные воздушные потоки двигались в сторону Эвереста и обдували вершину с ураганной силой. Даже в те дни, когда в базовом лагере было совершенно спокойно и ярко светило солнце, с вершины ветер сдувал огромное облако снега. Мы надеялись, что в начале мая муссон из Бенгальского залива направит поток воздуха на север в сторону Тибета. Если этот год будет похож на прошлый, то в промежутке между прекратившимся ветром и вновь начавшимися муссонными бурями будет маленькое «окно» ясной тихой погоды, при которой мы сможем выйти на вершину.
