Затем опросили следующего свидетеля – маникюрщицу из отеля «Плаза». Она подтвердила, что Мата Хари рассказывала ей, что терпеть не может англичан и бельгийцев. Еще она якобы что-то говорила о Вердене. Мата Хари не отрицала, что что-то подобное могла сказать. Возможно, во время маникюра она действительно нелестно отозвалась об англичанах и бельгийцах, «но я имела в виду только поведение бельгийцев и англичан в этой гостинице. А Верден я точно не упоминала».
Следующую неделю капитан Бушардон опрашивал свидетелей обвинения, а также читал показания тех, кто не смог приехать в Париж и дал их в письменном виде под присягой. Среди них был и капитан Вадим Маслов. Мата Хари же за это время написала Бушардону большое письмо, где подтвердила свою характеристику полковника Данвиня.
Следующий раз ее вызвали на допрос 30 мая. Разбирались показания Данвиня. Полковник утверждал, что сразу же раскусил Мату Хари, поскольку, дескать, та первой подошла к нему. А еще упомянула в ходе беседы германского кронпринца и герцога Камберлендского, зятя германского императора. Такое ведь только немецкая шпионка может сказать! Данвинь отрицал, что сам попросил Мату Хари еще раз пойти к Калле, чтобы узнать про немецкие десанты в Марокко. Под присягой он соврал, что сам рассказал ей об этих десантах. Свои показания он закончил утверждением, что Мата Хари всегда охотилась только за деньгами других людей, а сама по себе их заработать не способна. Данвинь спасал свою шкуру. Он очень боялся, что его отзовут из уютного и безопасного Мадрида и отправят командовать полком на фронт.
В своем развернутом ответе, используя также текст письма, Мата Хари последовательно опровергла показания Данвиня:
«Сначала я хочу заявить, что полковник сам просил, чтобы его представили мне. Если он утверждает, что атташе голландского посольства де Вит представил ему меня как госпожу Маклеод, то я могу только сказать: все в Мадриде знали, что госпожа Маклеод и Мата Хари – это одно и то же лицо. Я ведь там уже танцевала. Кроме того, полковник Данвинь на следующий день, примерно в половине третьего, сидел в читальной комнате „Ритца“. Он точно знал, что я в это время обычно бываю там. Он приветствовал меня словами:
– Угадайте, почему я здесь?
– Наверное, из-за меня, – ответила я.
Потом он сделал комплимент моему платью и спросил, хотела бы я поужинать в „Ритце“. Я сказала – да.
В тот вечер после ужина во время танцев меня сопровождали господа де Вит и ван Эрсен, когда появился полковник. Пока оба голландские атташе танцевали с другими дамами, полковник воспользовался возможностью провести вечер в моей компании. Он спросил меня, что я делаю в Испании и почему я не поехала прямо в Голландию. Я ответила, что я на его стороне и что если бы я познакомилась с ним раньше, то передала бы ему все те сведения, которые только что отправила в Париж. Затем я рассказала ему, что произошло со мной в Фалмуте.
Я действительно упоминала в разговоре германского кронпринца и его свояка, герцога Камберлендского. Но я лишь сказала, что у кронпринца очень глупая улыбка и что он во всем спорит с герцогом. Я познакомилась с ним, когда была любовницей Киперта. Он часто обедал у меня дома.
Что касается беседы, которая, по показаниям полковника, состоялась позже в тот же вечер, то я утверждаю, что она на самом деле была лишь два дня спустя. Как минимум через два дня. Да и проходила она совсем не так, как он пишет. Я описала встречу с фон Калле на допросе 28 февраля. И я настаиваю на моем утверждении, что моя вторая встреча с фон Калле произошла по настоятельному пожеланию полковника.
Я не только не упоминала о каких-то профранцузских группировках в Каталонии, но и не говорила о моем собственном положении в Германии. Я разговаривала с полковником лишь о том, что капитан Ладу все время занимается мелочами, когда беседует со мной, но не понимает, что он действительно может извлечь из меня. И не Данвинь просил меня добыть подробности планируемых десантов в Марокко. Он вообще о них ничего не знал. Наоборот, это я предоставила ему эти сведения. Он был так озадачен, что пришел ко мне на следующее утро и спросил, не смогу ли я достать более подробные сведения. Совершенно неверно, что он просил меня получить точную информацию о средствах и методах, как можно сорвать эту высадку. Этот человек, похоже, видел это во сне! Точно так же неверно его утверждение, будто я рассказывал ему, что я жила во Франции ради искусства, а в Германии ради удовольствия.
Он дал мне понять, что, наверное, сможет устроить мне контракт с мадридской оперой. На это я ему ответила, что после войны я охотнее вернусь в Париж, чтобы жить там.
О морали разных господ из немецкого посольства я никогда не говорила с Данвинем по той простой причине, что знала там всего одного человека – фон Калле. И о нем я сказала только, что нашла его усталым и в плохом самочувствии.
Полковник постоянно занижает ценность информацию, предоставленной мною. Он ошибается. Потому что когда 4 января я доставила ту же информацию капитану Ладу, тот был очень удивлен и буквально сказал: „Я озадачен“.
Что касается нашего последнего разговора на Аустерлицком вокзале, то я подробно описала вам все, что тогда было сказано. Если мои показания отличаются от показаний полковника, то мне очень жаль – но беседа проходила именно так, как я описала.
По поводу оценки полковником Данвинем информации, которую я поставляла французам и немцам, могу лишь еще раз напомнить о том, что я уже говорила. А о последней фразе полковника я скажу только одно: во всем говорит ненависть и ярость отвергнутого любовника. Я более чем уверена, что полковник стоит за письмом, которое русский военный атташе написал полковнику первого Особого полка, где было предупреждение, что я, мол, опасная авантюристка, с которой Маслову лучше не иметь дела. Он знал, что Маслов был моим любовником».
А затем зачитали показания Вадима Маслова. Он утверждал, что его связь с Матой Хари не имела для него большого значения и что он уже в марте собирался порвать с ней. Но она тогда уже была в тюрьме. На это Мата Хари заметила только: «Мне нечего сказать». Любимый предал ее.
На следующем допросе, 1 июня, Бушардон интересовался, какую подробную информацию, опубликованную в радио грамме 13 декабря, Калле собирался послать. Но Мата Хари об этой информации не имела никакого понятия. Она лишь повторяла: «В момент, когда я выбросила три бутылочки с чернилами, я почувствовала себя свободной от каких бы то ни было немецких шпионских заданий и тогда же избавилась от всех контактов с немцами, равно как и от псевдонима Х-21, который они мне присвоили».
Следователь также спросил ее о некоем человеке в возрасте примерно двадцати пяти лет, который заходил в отель в день ее ареста, и о директоре одного берлинского банка. Первого Мата Хари не знала, а о втором сообщила, что его имя Констан Баре. Он был французом и одним из ее любовников. «Не то что Кремер!» – заметила она. Тот никогда не приставал к ней с подобными предложениями. В начале 1915 года она познакомилась с Крамером через Вурфбайна, но никогда не принимала консула в своем доме в Гааге, потому что там еще не был завершен ремонт. У нее не было ни постельного белья, ни серебра и даже не было чашки чая, не говоря уже о возможности угостить гостя обедом. Ведь все ее вещи остались в Париже.
