По серому небу пролетела стая черных птиц. Лавров закрыл глаза, выждал, сколько хватило терпения, открыл и — вновь по серому небу пролетела стая черных птиц. Невольно закралось подозрение, что внешний, отдаленный мир уже давно стал всего лишь продолжением вялой работы его извилин.
Рано или поздно, он должен был убрать Лилю в подсознательное, подальше. А чем она мне не угодила? — думал Лавров. Ума не приложу, какой малостью? Уступает ли она хоть на вершок почившей сестре? Взять наряды. Ляля в солнце и дождь, дома и в гостях предпочитала шерстяной тренировочный костюм, а Лиля выбирает из пестрого вороха самое тонкое, почти прозрачное, кружевное, прохладное. И вот что странно, если Ляля, в тренировочном костюме или без оставалась всегда равной себе самой по крепости обаяния, по пленительной простоте обихода, будь она в плавательном бассейне или на теннисном корте: те же обесцвеченные химией кудряшки, те же близоруко-водянистые глаза, короткие толстые ноги, то Лиля — востроносая, перламутровая, напротив, меняется изо дня в день, точно ночь не проходит для нее даром, Лиля перевоплощается, успевая за темные осенние сутки примерить бессчетно лиц и настроений. «Ты любишь ее только потому, что она умерла!» — корила Лиля, позевывая. Лавров молчал.
Лялечка! Она не боялась потерять форму, ни в чем себе не отказывала, наедалась до тошноты, любила красный перец, соленые огурцы, селедку, макароны, была по-женски неравнодушна к водке, настоянной на рябине, неповоротливая, могла проспать до заката, кутаясь летом в пуховое одеяло, прея в бесконечных снах, нечесаная, немытая, курила дешевые папиросы и не сомневалась в очередной своей победе: «У меня нет соперниц, а поддаваться не умею!» И, сидя на трибуне, он, зачарованный, глядел, как она молотит руками по воде, отбрасывает волны, рвется вперед, сшибая водоворотом тщедушных товарок, бурно перелагая свои порывы с брасса на кроль, с кроля на баттерфляй, будто не мышцы гнали ее к победе, а пресловутая vis intellectualis, побеждающая пространство и время.
Чтобы восстановить свои силы, говорила Ляля, достаточно правильно отдышаться. Встав перед распахнутым окном, она, гаркнув, вбирала воздух в легкие и потом, приседая, медленно выпускала через нос. Или, возлежа на диване, тихо пофыркивала, прижимая пальцем правую и левую ноздрю. Попеременно.
Заядлая пловчиха, Ляля не терпела естественных водоемов. Почему-то она была уверена, что река — это баловство, озеро — дурная привычка, а море — скучный разврат. Сестры воспитывались в религиозной семье, обращенные стыдом к Богу, в половозрелом страхе, но только Ляля уповала на будущую жизнь в ее первобытной наготе. И, в то же время, никакие посулы не могли принудить ее заголенно лежать на диком пляже, навзничь или ничком. Но и лесная чаща со всей этой листвой и хвоей ее не манила. Спорт признает лишь искусственные сооружения, промеренные и просчитанные. Ее голова была набита готовыми понятиями, не терпящими возражения, но при всем том Ляля умела искренно веселиться и частенько хохотала до слез без всякого повода. Случалось даже, ночью она будила Лаврова, смеясь: «Послушай, что мне приснилось! Будто я мясорубка, а ты…» — «Не надо, не надо!..» стонал Лавров, закрываясь подушкой.
Лавров разрабатывал дельтовидные мышцы на тренажере, когда ему, пристегнутому и придавленному, начали приносить, по частям, отвратительное известие, кто что сумел раздобыть. Вначале он узнал о штыре, потом о сальто, наконец, о кольцах. Когда ему, наконец, удалось высвободиться из ремней и пружин, уже можно было не торопиться.
Он опоздал. Уборщица ползала по полу, выжимая красную тряпку в ведро. Кольца под потолком слегка покачивались на сквозняке. Старый Дормидонт трясся, закрывая лицо ракеткой для пинг-понга. Какие-то незнакомые люди в плащах измеряли лентой стены. Птицын курил, сидя боком на кожаном коне. Лобов ушел, тихо прикрыв дверь. Что произошло? Где она? Куда ее увезли? Он умолял, требовал, угрожал… Тщетно. Вместо истины в ответ — вздохи, бормотание, невнятные соболезнования. Только немая массажистка Валя сверлила пальцем кулак, пытаясь что-то ему объяснить. Да Петя Иванов, рыжеволосый гребец, уже с утра надравшийся, как-то косо подмигивал и воздевал мозолистые ручищи.
Только через два дня, когда малиновый гроб, намертво заколоченный гвоздями, опустили в яму и засыпали землей, придавили сверху большой мраморной плитой и обнесли высокой оградой, старый Дормидонт отвел Лаврова в сторону и, трясясь, рассказал, что же там, в гимнастическом зале, произошло.
По его словам, Ляля, Бог ее простит, делала в голом виде — ты же ее знаешь! — упражнения на кольцах, раскачиваясь, кувыркаясь, сгибаясь, и вот, понимаешь, пальцы соскользнули, тело, повинуясь законам баллистики, выполнило двойное сальто, извиняюсь, морталле и, по несчастной случайности, опустилось нижней своей частью прямо на — старик так затрясся, что уже ничего нельзя было разобрать в слюнявом клокотании. Есть ли очевидцы происшедшего? Увы, нет.
Много позже до Лаврова дошла еще и другая версия, не более, но и не менее достоверная. Якобы Ляля прыгнула с вышки, дважды перевернувшись в запаренном воздухе, не подумав прежде заглянуть в бассейн, где воды в тот день набралось по щиколку…
Лаврова оставили горевать с двумя смертями, двумя полуправдами и бесконечным выводком подозрений, ибо один только намек на «несчастный случай» приводил Лаврова в бешенство. «Несчастный случай! — вопил он. — Сама ты несчастный случай!» Лиля обижалась и уходила в кухню резать морковь для супа или в ванную стирать белье.
Теперь, вернувшись на место преступления, Лавров надеялся, что прошедшие годы, отдалившие события настолько, чтобы сделать их недосягаемыми для злого умысла и праздного любопытства, помогут ему распутать Лялину гибель. Сидя в кресле против серого окна и листая книгу, давая себе передышку накануне решающих спортивных испытаний, он невольно уверился, что у него есть только одно прошлое и укротить его не составит труда, как только он осуществит то, что составляет цель и оправдание его присутствия здесь, сейчас.
Лавров прошелся по комнате. Присел возле картины, чтобы получше рассмотреть крыс, срывающих с несчастной княжны подмокшее платье. Вернулся в кресло, раскрыл книгу, задумался, забылся, ушел…
Но он не успел уйти далеко. Дверь у него за спиной содрогнулась под ударами. От неожиданности он выронил книгу. Стало страшно. Казалось, удары сотрясают не только дверь, но и всю комнату, вот-вот рухнет люстра, завалится шкаф, стены лопнут, как яичная скорлупа, и княжна Тараканова упадет на пол, разметав волосы…
«Войдите, войдите!..» — закричал Лавров в ужасе.
Удары тотчас прекратились. Дверь медленно отворилась и в комнату, у которой еще бежали мурашки по грязным обоям, прошаркал смотритель общежития. В одной руке, замотанной по запястью пожухлым бинтом, он держал большой чайник, в другой — прищепом — два стакана.
«Прошу прощения за беспокойство, — пробубнил он, ставя чайник и стаканы на стол. — Вот пришел проведать, посмотреть, как вы устроились. Чай индийский, извольте испить…»
У смотрителя, человека не старого, было длинное, вялое лицо, серо-голубые глаза растекались в линзах очков, желтая борода росла из носа, такая густая, что рот обнаруживался лишь тогда, когда он хохотал, а хохотал он редко и страшно.
