«Я не обольщаюсь, — говорил Хромов, — жизнь не придерживается наших желаний, боги играют не по правилам, сегодня они есть, завтра их нет, а мы только на словах герои. Мы — состояния».
«Какая печальная мысль! — вздохнула Роза. — Я тоже, по-твоему, состояние?»
Он посмотрел на нее долго, пристально, точно видел впервые.
«Ты — сон».
Был второй час ночи.
«Ну что ж, если я, как ты говоришь, сон, пора спать…» — сказала Роза. Смутное лицо ее обрело страшную отчетливость, но стало больше походить на маску, чем налицо.
«Пора», — согласился Хромов.
Роза скрылась в ванной.
Кажется, рассердилась. Надо было уйти. Она предложила остаться, потому что была уверена, что он не останется. Теперь поздно. Прожить жизнь до конца еще никому не удалось.
Роза вышла в длинной ночной сорочке, лепящейся к влажной груди, посмотрела пристально на Хромова, раскрыла губы, точно хотела что-то сказать, но вместо слов только робко, как-то по-детски махнула рукой, прощаясь.
Встав под горячий душ, медленно мылясь, Хромов старался не смотреть вниз, туда, где покачивался лезущий из кожи вон баловень. Может быть, впервые ему было стыдно за себя и за него. С веревки свешивались колготы, трусики, лифчики. Под затуманенным зеркалом пирамидкой свернулась цепочка. Жались флаконы и пузырьки. В пластмассовом тазике, задвинутом под ванну, искрилась пена.
Осторожно ступая, он погасил свет в кухне, в коридоре и проскользнул в комнату.
Кровать смутно белела в темноте. Конверт, скрепленный восковой печатью, с шифрованной депешей: ыэъ пцчыд рыцс йлх. Он замер, не зная, с какой стороны подступить… Складки одеяла шевельнулись, отодвигаясь. Он положил, звякнув пряжкой, одежду на стул и скользнул под одеяло. Душный, сложный аромат, отчетливо раздельно идущий от двух женщин, оглушил его. Роза лежала рядом, на спине, вытянувшись, подогнув руки на грудь, затаив дыхание. Где-то там, за ней, как остров посреди быстрой реки, неподвижно лежала Рая. По стеклу накрапывал дождь. Проехала машина, шумно расплескивая лужи. По потолку пробежала светлая рябь. Тикали часы. Что-то поскрипывало по углам.
Хромов закрыл глаза и почувствовал, что тонет, сознание уплывает, распускается в стаю, свивается в тонкую цепочку золотых рыбок, струящихся блесток, и в ту же минуту зубы вонзились в его плечо, рука властно схватила его руку и потянула вниз, его губы всласть впились в мякоть сосца, ноги сплелись с ногами, грозно раздвинулись нависшие ягодицы, руки теряли и вновь находили испытанные изгибы, язык молотил… Он не мог видеть, но ведал, что их две, что обе здесь, в темноте, одна слева, другая справа, одна сверху, другая снизу, одна спереди, другая сзади, овладели им, требуя, чтобы он овладел ими, разделился, соединившись в общем судорожном безумии, когда части тела сбрасывают вериги наименований и смерть просачивается…
Когда утром он проснулся, Раи уже не было.
«Ушла на работу».
Роза отложила книжку, склонилась, щекоча завернутыми кончиками волос, и с кокетливо зловещим прищуром медовых глаз сказала:
«Обещай, что никогда, никогда больше…»
По расчесанным волосам, по запаху свежести, по подведенному лицу было видно, что она уже давно проснулась и привела себя в порядок. Освещенная сбоку солнечными лучами, она была удивительно красива. Той чудесной, возвышенной красотой, которую по-настоящему может оценить только человек, истощивший за ночь все свои жизненные силы.
38
Хромов был вынужден себе признаться, что начал уставать от курортной жизни. Он скучал по столичному ритму, по линиям метро, по витринам, по газетам. Здесь, на берегу моря, все было как-то плоско. К тому же книга, которую он задумал, не продвинулась дальше бессвязных записей. Книга все еще не имела ни сюжета, ни говорящих героев, она так и не началась. Единственное, что он уже знал наверняка, это то, что в книге на всем ее протяжении должно происходить одно и то же, никаких уступок читателям, никаких приманок для критиков: пусть Тропинин подавится.
Идея поехать к морю принадлежала Розе. Не то чтобы она надеялась поправить свое здоровье, но город детства, в котором она не бывала с тех пор, как убили ее отца, представлялся ей тем местом, где она сможет поправить свое прошлое, особенно ту его большую часть, которая не удержалась в памяти. Хромов попытался ее отговорить, доказывал, что встреча с прошлым ничего хорошего не сулит ослабленной продолжительной болезнью женщине, даже если рядом с ней неотлучно находится друг, сторожащий ее сон. Она упрямо стояла на своем. А поскольку он отговаривал Розу исключительно ради ее же блага, Хромову пришлось в конце концов уступить, ибо дальнейшее сопротивление нанесло бы еще больший вред, нежели потворство самым безрассудным желаниям. Он и себя к тому времени убедил, что для него, для его будущей книги праздность на берегу моря, в южном городке с незамысловатым, авантюрным укладом жизни, с проходимцами, оригиналами, купальщицами, следопытами, пойдет на пользу.
Увы, все получилось не так, как хотелось. Конечно, то, что он ожидал здесь найти — узкие улочки, сбегающие к морю, пирамидальные тополя, холмы, виноградники, а также проходимцы, оригиналы, купальщицы, — все это он нашел в избытке. Но угнетало, что нашел он только то, что ожидал найти. Лучше было бы отправиться в неизвестность, чем оказаться единственным неизвестным среди всего, что давно успело набить оскомину.
И все же, попав волею судьбы, действующей через его жену Розу, в стан отдыхающих, Хромов не терял присутствия духа. В то время как вокруг него царили страх и уныние, свойственные людям, отдавшимся на милость солнцу и морю, Хромов продолжал шутить и являть образцы тончайшего, прихотливейшего остроумия. На вопрос Тропинина: «Как дела?» — он не отвечал классическим: «Пока не родила», а наотмашь: «Полтела сделал, работаю над второй половиной!», или вопросом на вопрос: «Какие дела — большие или маленькие?», или экстатически просто: «Дала! Дала!» Когда Агапов просил у него денег, ссылаясь на проигрыш, Хромов замечал: «Сожалею, но у меня нет при себе беспроигрышных денег». Успенскому, потерявшему равновесие, кстати цитировал Паскаля: «Я верю только тем свидетелям событий, которым перерезали горло», а если тот начинал спорить, добавлял: «Нашествие ворворов продолжается, с этим надо смириться!» Авроре шептал так тихо, что она не слышала: «Хотел бы я стать твоим шлепанцем!», а также: «Одно из двух — либо ты дверь, либо я ключ». Хмурому портье, встречающему его вечером в холле, он бросал:
Недвижный страж дремал на царственном пороге… —
и добавлял от себя: «Неуверенный поверенный непостоянных постояльцев!..» Сапфире в буфете: «Так на чем мы вчера остановились?» Тропинину на набережной: «Испытывает ли книга удовольствие, когда ее читают?» Делюксу в редакции: «Ваш орган надо переименовать в „Сортирное ассорти“, звучит очень по-европейски!» Библиотекарю: «А где же ваша гробница, извините, я хотел сказать — грибница?», и еще: «Вы нуждаетесь в новом переплете!», и наконец: «На какой полке, под каким шифром стоит книга жалоб и предложений?»
