Как посол я с удовольствием имел дело с Мейджором. Никогда не дремлющего во мне литератора больше занимала его предшественница, Маргарет Тэтчер.
По-человечески – а меня именно это, если обнаруживалось, всегда привлекало в сильных мира сего – она начала для меня существовать в дни ее визита в Москву в конце марта 1987 года, а еще точнее, в час ее дуэли – одна против трех – с командой такого разбитного и прожженного идеологического бойца, как Томас Колесниченко. Способность перелагать ортодоксальные, железобетонные постулаты на слегка «приблатненный» язык привлекала к нему как партийных боссов еще предперестроечной поры, например секретаря ЦК по идеологии Зимянина, которому импонировал его комплиментарный треп, так и нашу наивную «прогрессивную» интеллигенцию, которая видела новизну и смелость в том, что какие-то элементы «разговоров на кухне» выносятся на публику.
Наверное, именно поэтому старику Томасу и поручили столь важную миссию – преподать в раскованной на западный манер форме жесткий урок слегка забывшейся леди. Нас, послов, в том, что Маргарет слегка зарапортовалась, уверяли информационные шифровки, сообщавшие о ее «ястребиной» а-ля Черчилль в Фултоне предвизитной речи и встрече в Москве с Сахаровым и другими видными диссидентами. Позднее Горбачев даже признался Тэтчер, что были предложения отменить ее визит.
Я наблюдал эту схватку на экране, сидя в Стокгольме. Жанр интервью в принципе предполагает лишь вопросы, как угодно изощренные и коварные, но вопросы со стороны журналистов. Тэтчер отвечала на них так, что бравада слетела с Колесниченко и его коллег уже через десяток минут после начала передачи. Сам бывший газетчик и редактор, я их понимал. Я вспомнил, как много-много лет назад в ЦК мне предъявили письмо Андрея Андреевича Громыко, который утверждал, что «Комсомолка», в коей я тогда был замом главного, предоставила трибуну… Чомбе, «палачу Патриса Лумумбы и всего конголезского народа». Как бы это могло случиться? Оказалось, речь шла о фельетоне нашего британского корреспондента Бориса Гурнова, который, повстречав этого палача в лондонском аэропорту Хитроу, написал фельетон в форме пародийного интервью.
Теперь Колесниченко и его команду могли обвинить в недостатке наступательности. Перестройка перестройкой, а рука у Лигачева, соперничавшего с Яковлевым в руководстве идеологией, была тяжелая. Тут уж не до чистоты жанра. От вопросов они перешли к полемике. Перебивая друг друга и не давая даме закончить мысль.
Поначалу она относилась к этому спокойно. Только улыбалась тонко и поднимала брови. Темный неувядающего английского покроя костюм из джерси – короткий до талии жакет без воротника, юбка, заканчивающаяся на середине колена левой ноги, удобно устроившейся на правой. На открытой шее – нитка жемчуга. И сумочка, с которой она, как я позднее убедился, никогда не расстается, под рукой на журнальном столике. А кто, собственно, из женщин с ней расстается? Никто. Но когда женщина – премьер-министр великой державы, это трогает.
Когда наша тройка в своем наступательном рвении совсем уж потеряла чувство меры, их собеседница, поменяв аккуратно положение ног, только и сказала:
– Хорошо, господа, быть может, пора уже сменить тему?
И этим, с улыбкой, «Well, gentlemen», так и осталась в моей памяти.
Позднее, через три-четыре года после своей вынужденной отставки, она вспомнила об этом интервью, великодушно назвав его воодушевляющим, коль скоро ей удалось, по ее словам, «рассказать миллионам советских телезрителей о ядерном, химическом и биологическом оружии их страны такое, чего они никогда еще не слышали».
А Колесниченко и его партнерам долго еще пришлось отбиваться от устных и письменных издевок своих коллег. Вскоре, в Праге, мне довелось увидеть, на этот раз воочию, уже совсем другую Тэтчер, ту, что полностью оправдывала закрепившееся за ней прозвище «железной леди». Западные лидеры устроили тогда настоящее паломничество в страну, только что свершившую «бархатную революцию», в «Чехословакию Вацлава Гавела», но Тэтчер принимали, как никого другого. Даже Джорджу Бушу, который тоже побывал в Злата Праге, за ней было не угнаться. Власти, что называется, носили ее на руках. На улицах ее окружали толпы народа. Выступая во вновь избранном после «бархатной революции» Национальном собрании, она пропела отходную коммунистическому режиму, который был уже отвергнут почти всей Восточной Европой и доживал последние месяцы в Советском Союзе.
Мне не было жалко этого режима, но пражская Тэтчер, эдакий Зевс-Громовержец в юбке, понравилась мне меньше, чем московская и позже – лондонская.
Она выкрикивала и выкрикивала в зал коммуноненавистнические лозунги, аудитория, состоявшая из вчерашних диссидентов, узников совести и просто волынщиков в отношении прошлого режима, послушно, с упоением вторила ей. С дипломатической галерки хорошо был виден весь зал. Новоизбранные посланники народа то разражались овациями, то вскакивали с мест, то исторгали воинственные или ликующие звуки.
Все это чем-то пугающе напоминало нечто уже виденное и слышанное… Но что? Нет, казенный, не без клакеров, энтузиазм, которому не раз приходилось внимать в необъятном зале Кремлевского Дворца съездов, был легкой зыбью по сравнению со штормом, который сотрясал в те минуты видавшие виды стены Национального собрания. Тут впору было чуть глубже в толщу годов заглянуть – но об этом не хотелось даже думать. Казалось, дай только волю – и превратившееся в толпу собрание разорвет своих противников на куски с тем же остервенением, с каким это делали их антиподы во времена Сталина и Гитлера. Поистине, ничто не ново под луной… Познакомился я с «железной леди» в Нью-Йорке, в дни заседаний Генеральной ассамблеи ООН. Нас представили друг другу на многолюдном приеме. В такой толчее, которая не становится интеллигентней оттого, что состоит чуть ли не из одних премьеров, президентов, принцев и министров, много друг другу не скажешь, но мне показалось, что она взглянула на меня с более чем протокольным интересом – еще мерцал, видно, в ее глазах ореол человека, выступившего против путча партократов и кагэбистов. И в Лондоне, через несколько недель, узнала, вопреки моим опасениям, когда я подошел к ней тоже на приеме – такова дипломатическая жизнь, – и ласково, словно бы по-матерински задержала в своей тонкой теплой руке мою руку, попросила передать привет жене – «your lady wife», как она непривычно для меня выразилась.
Покидая прием, я увидел ее на ступеньках посольского особняка, ожидающей, когда подойдет машина, поеживаясь в своей джерси-паре на декабрьском ветру, она повязала на голове шейную косынку на манер бабьего русского платка. Ни дать ни взять, бабушка Красной Шапочки, только какая? Настоящая или… Кто ответит на этот вопрос?
Я понял – ее мягкость и ее жесткость диктуются ее убеждениями. Суть их – чистосердечная ненависть к коммунизму. Восстав против августовского путча в Москве, я в ее представлении из Савла превратился в Павла, стал ее единомышленником. Как Гавел или как Владимир Буковский… Детали, нюансы ее не интересовали. Пригласив меня к себе домой, чтобы вручить только что вышедшую книгу мемуаров The Downing Street Years, она пылко утверждала, что для России должен быть создан второй «план Маршалла».
