Сахнин меж тем настаивал, чтобы я первым познакомился с очередным его, как оказалось, еще более взрывоопасным опусом. На этот раз это была статья о капитан-директоре китобойной флотилии «Слава» Солянике. Сказать, что Соляник был исключительно популярен в то время, значит ничего не сказать. Сейчас бы мы назвали его знаковой фигурой эпохи. Ежегодный выход флотилии в рейс и ее победное возвращение в Одессу с добычей становились, благодаря прессе, общенациональными событиями.
Статья Сахнина, однако, была не панегирической, а разгромной. Она камня на камне не оставляла от заслуг и успехов капитан-директора. Герой, победитель, эталон поведения советского человека был, оказывался, на самом деле сатрапом, очковтирателем и чуть ли не тюремщиком, устроившим на борту флагмана флотилии кутузку, где томились неугодные, осмеливавшиеся протестовать против деспотизма и лжи, насаждавшихся капитан-директором. Весь его ореол держался на обмане и поддержке со стороны руководства республики, которой нужен был такой рекламный щит или, как тогда называли, маяк. На мой откровенный вопрос, не из тех ли источников, что и «Лариса», почерпнута информация, Сахнин яростно закрутил головой. И в подтверждение бухнул на стол целую папку материалов – справки о ревизиях, объяснительные записки, письма-жалобы, докладные, конспекты бесед, проведенных автором…
Я сказал, что буду изучать все это, и мы расстались. Я призвал себе на помощь двух «док» – ответственного секретаря Кима Костенко и редактора рабочего отдела Виталия Ганюшкина, моего однокашника по университету, который он окончил на год позже меня. Ким, ткнувшись в папку, сразу же энергично закивал, сложив на свой особый манер губы: может быть, даже очень может быть. Для него, еще совсем недавно собкора на Украине, «чудесное превращение» знакомого лица не было неожиданностью.
– Но треба разжуваты, треба разжуваты… Тут ниточки знаешь куда ведут… – знакомым каждому советскому человеку движением головы он указал на потолок. Зная мой охотничий азарт, Ким догадывался, что этой своей ремаркой не остудит пыл, а, наоборот, только раззадорит меня, что и случилось.
Втроем, поочередно и вместе, мы только что не обнюхали каждый листок из папки Сахнина. Общий вывод: «Без балды». Сахнин, к которому после «Ларисы» мы относились не без легкой иронии, вдруг снова вырос в наших глазах.
Надо печатать. Надо идти к Юре.
И тут пора уже сказать о моем третьем по счету главном – Юре Воронове, – который сменил Аджубея и редакторствовал уже шестой год.
В «Комсомолке» еще помнили, что Воронова, как и Фалатова, нашел все тот же Шелепин. Только для этого ему не надо было ехать во Владимирскую область. Воронов в то время был редактором ленинградской «Смены», второй по значению после «Комсомолки» «молодежки», и на взгляд ветеранов «Комсомолки» не отличался ничем, кроме молодости. Когда Шелепин, послушав его выступление на областном активе в Питере, привез и неожиданно представил его оторопевшему Горюнову, ему было 25 лет, возраст по понятиям того времени совершенно несообразный с предназначенной ему должностью заместителя главного редактора. Это в то время, когда самому Аджубею, который мало того что блистал чуть ли не в каждом номере, был еще зятем Хрущева, уже было под тридцать и он был лишь членом редколлегии.
Не знаю, что там варилось «наверху», то есть в кабинете главного, куда меня вызывали лишь для поручений да втыков, но этаж был не в восторге, тем более что новичок не сделал ничего, ну ничегошеньки, чтобы обольстить капризный и своенравный даже в те колючие времена коллектив «Комсомолки». Он демонстрировал осторожность, а то и нерешительность при ведении номера – самый надежный способ восстановить против себя. Мямлил, когда вместо главного вел летучки. А главное, ничего не писал сам.
Шатуновский даже сочинил что-то вроде безадресного фельетона, герой которого, редактор-перестраховщик придуманного еженедельника, так же растягивал слова, как Воронов, и так же дергал себя за пальцы в минуты объяснений со строптивыми авторами. Поначалу Илья даже пытался пристроить фельетон в «Комсомолке», не уверен, что не с ведома Аджубея. Когда же бдительный Горюнов пресек эту диверсию, отнес свой труд в «Крокодил», где его охотно напечатали. Строки из него разгуливали по этажу, как пословицы.
Время шло, никаких событий с Вороновым не происходило, но отношение к нему менялось к лучшему. Не вредный, не мстительный. Хоть и упирается, но давлению поддается… Решающее значение сыграли, однако, два неравнозначных момента. Этажу стало известно, что Ю. П. – так его стали заочно величать, и это одно уже было полупризнанием, – находился в Ленинграде все 900 блокадных дней. И не только находился, но и в свои 12–15 лет был активным участником молодежных дружин и отрядов, помогавших старым и больным, спасавших тех, кто был уже, в сущности, обречен на гибель, и хоронивших тех, кого уже невозможно было спасти. Похоронив многих своих близких, он и сам чудом остался в живых. После снятия блокады стал одним из самых молодых кавалеров медали «За оборону Ленинграда».
Второе обстоятельство было совсем иного рода. Стало известно, что у «тишайшего» Юры роман. И с кем? С самой красивой в редакции девицей – секретаршей отдела информации. Больше того, она уже ждет от него ребенка. То есть точно никто ничего на этот счет не знал, но слухи ходили и придавали молодому замглавного весу. Словом, когда Аджубею пришла пора переходить в «Известия», и для «верхов», и для «низов» было ясно, что его преемником может быть только Юра. Поговаривали, правда, и о том, что Алексей Иванович поставил ему условие: замом возьмешь Бориса Панкина.
Так или не так, но Юра, когда его назначили, мне эту должность сразу же предложил, и я на нее согласился.
В кабинете главного, казалось мне, он первое время чувствовал себя не очень уютно и пользовался каждой уважительной возможностью улизнуть из него. На время, разумеется. Возможностей таких по тем временам было хоть отбавляй. То всесоюзные совещания, на которых обязательно было присутствие всех главных, то бесконечные поездки Никиты за рубеж, в которых его неизменно сопровождала руководимая, по существу, Аджубеем так называемая пресс-группа, младшим членом которой, опять младшим, был Юра.
Считалось в порядке вещей, что первые лица в средствах массовой информации витали, или, как обозвал это Катаев, «шились» в сферах, а вторые и третьи тащили воз повседневных забот.
На первых порах это устраивало и меня. Я с азартом осваивал свою должность зама и, как уже рассказано выше, пользовался каждой возможностью, чтобы блеснуть инициативой, на что Воронов взирал без раздражения и ревности. Во всяком случае, получив выговор от Секретариата ЦК КПСС, я не услышал ни слова упрека от него. Перемена, и к лучшему, произошла в нем, как ни удивительно, после смещения Хрущева. Из всей пресс-группы он, собственно, один остался на своем месте. Витать больше было негде. Он стал больше времени проводить в своем кабинете и в большей степени оказался подвержен тому излучению, которое постоянно исходило от этажа.
А этаж в который раз принял или сделал вид, что принял всерьез, то есть к исполнению, все декларации постхрущевского руководства, которое, по крайней мере на словах, призывало к борьбе с бюрократизмом, волюнтаризмом, к научному подходу, уважению к личности рядового человека и т. п.
