Сопровождавшие его члены Президиума ЦК КПСС, спешно и тревожно посовещавшись, делегировали для выхода на перрон Фурцеву. Мы опустили стекла окон и слушали ее милый щебет, который совершенно обезоружил областную верхушку. Речь Екатерины Алексеевны состояла из одних восторженных восклицаний и междометий:
– Никита Сергеевич буквально покорил всех. Его совершенно изумительно принимали… А как слушали!!! Вот, например, перед самым отъездом…
В роли «восхищалочки», притом исключительно талантливой, мне пришлось через пару лет увидеть и услышать Екатерину Алексеевну на нашем шестом этаже. Дело было накануне XXII съезда партии. В газетах был опубликован для всеобщего обсуждения проект Программы КПСС, который предсказывал, что к 70-му году будет построено полкоммунизма, а к 80-му – весь целиком.
Мы созвали совещание собкоров, и Юра Воронов попробовал пригласить выступить Фурцеву. К нашему удивлению, она легко согласилась.
Перед самым ее приездом охрана устроила кутерьму. В кабинете главного решили расположить перед выходом в Голубой зал к народу Екатерину Алексеевну: привести себя в порядок, то есть поправить свои роскошные русые косы, которые шатром поднимались над ее просто как со старинных барельефов головкой. Меня по этому случаю тоже выселили из моего прилегающего к редакторскому кабинета, о чем я с изумлением узнал, когда по дороге в Голубой зал попытался забежать к себе за блокнотом.
Когда, сидя по левую руку от докладчицы (по правую сидел Воронов), я в разгаре ее выступления протянул руку к графину, чтобы налить ей воды, рука моя была с силой отодвинута, стакан и графин, стоявшие на столе, чьей-то невидимой рукой убраны, а бутылка боржома и другой стакан, тоже, видимо, предварительно проверенный, поставлены. Екатерина Алексеевна ничего этого не заметила. Она восхищалась – первым секретарем, проектом Программы, «идеи которой целиком принадлежат Никите Сергеевичу», зримыми высотами коммунизма, которые как живые встают со страниц…
Через несколько дней, не попав на съезде в члены Президиума ЦК КПСС, она попыталась вскрыть себе вены.
…Много-много лет спустя в Стокгольме моя шведская знакомая Биргитта Едберг рассказала мне о своей встрече с Таге Эрландером, предшественником Улофа Пальме, который принимал Хрущева в загородной резиденции шведских премьеров под Стокгольмом – Харпсунде.
Биргитта тогда начинала учительствовать где-то в провинции и однажды публично выразила свое неудовольствие, что Таге никогда не бывал в шведской гимназии. Премьер позвонил ей на следующий день и сказал, что с удовольствием исправил бы свою ошибку, да вот личный шофер его сегодня отдыхает – дело было в субботу. А сам он машину не водит. Биргитта приехала за ним в Харпсунд на своем потрепаном «фольксвагене» и вечером отвезла его обратно. По дороге он рассказал ей о своей пятилетней давности встрече здесь с Хрущевым, для которого визит в Швецию был последним в его жизни выездом за рубеж.
Наслышавшись, что его советский коллега привык вставать и завтракать очень рано, премьер с женой практически не спали всю ночь. Угомонились поздно, а в четыре утра хозяева были уже на ногах. В пятом часу встали гости, Никита Сергеевич и Нина Петровна. Позавтракали вместе и с большим аппетитом. Потом Хрущев заявил:
– Поедем в поле, посмотрим, как у тебя крестьяне работают. В Швеции крестьяне так рано ни в поле, ни в коровники не выходят. Эрландер в панике позвонил знакомому фермеру по соседству и уговорил его подняться. Но что такое четыре человека – фермер с женой да два сезонных рабочих? Хрущев потом сказал не без удовольствия:
– Вот и у нас колхозники ленятся так рано на работу выходить.
…Еще одна моя встреча с Хрущевым состоялась благодаря письму, которое я получил от другой шведки. Автор его, женщина, изучающая русский язык, откликнулась на мою статью в шведском еженедельнике, вроде нашей «Недели»:
«Читая Вашу публикацию, я подумала, что, может быть, я могла бы попросить Вас об одном одолжении. Вы понимаете, в 1988 году я была в Москве на курсах русского языка. И однажды мы были на экскурсии на Новодевичьем кладбище. Там между другими стоял человек у могилы, на которую он положил цветы. Когда мы с друзьями только что прошли мимо, мне сказали, что в могилах, там их было две, покоятся Хрущев с женой Ниной, а что человек с цветами – сын, который каждый день посещает могилу родителей. Тогда я хотела вернуться только для того, чтобы сказать ему, как мы любим его мать и уважаем его отца, с тех пор как они посетили Швецию. Мать, потому что она оказалась очень добрая, скромная, любезная женщина. А отца, потому что мы искренне верили ему и его желаниям, чтобы добиться хороших связей между нашими странами. Но я слишком много задумалась – удобно ли это будет, – и потеряла случай.
Все эти годы я часто думала об этом. И о том, как, может быть, эти слова могли бы его порадовать. Или, по-шведски: „Betyda nogot for honom“. Только я не знала, куда написать. Просьба к Вам сейчас: можете и хотите ли Вы рассказать ему это, что я Вам написала. Только если это не значит слишком много беспокойства для Вас, разумеется».
Когда я получил это письмо, Сергей Никитич, а судя по всему, это о нем идет речь в письме, был уже в Соединенных Штатах. Узнать сразу его телефон и адрес там не удалось. А потом другие дела заслонили, каюсь чистосердечно, просьбу этой славной шведки. Будем надеяться, что эти вот строки попадут когда-нибудь на глаза Хрущеву-младшему.
Что же до его отца, то две истории, рассказанные мне в Швеции, лишь подтверждают слова, поставленные в заголовок.
«Я вам после посоветую…»
Брежнев, который последние годы правления Хрущева был председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть формально вторым человеком, всегда казался мне на редкость скучным существом. Смотришь на него, на трибуне или в телевизоре, крупным планом, и скулы сводит. В домашнем кругу я пользовался успехом, когда, округлив верхнюю губу и двигая как на шарнирах нижнюю челюсть, выдавливал: «Дарагие таварищи и друзя…»
Но вот однажды, это было года через полтора после его прихода к власти, мне позвонили в редакцию из ЦК ВЛКСМ и сказали, что надо явиться через два часа в первый подъезд ЦК КПСС, а там скажут… Первый подъезд был самым важным из всех цековских подъездов. В чиновном просторечье его называли секретарским. Так что нетрудно было догадаться, что речь идет о каком-то заседании на высоком уровне.
В первом подъезде, сверив мою фамилию на удостоверении с ней же в каком-то талмуде, мне выдали бумажку – пропуск на пятый этаж. Пятый был самым главным из этажей главного подъезда.
Постовой показал мне, каким лифтом подняться. Чтобы не секретарским.
На пятом этаже снова проверка. Взгляд на удостоверение, взгляд на пропуск. Взгляд в очередной талмуд.
– Проходите. Комната номер…
Кабинеты расположены по периметру. На дверях с указанным мне номером фамилия – Л. И. Брежнев.
Прямо так и открывать? Открываю. Это – приемная. И там уже знакомые лица – первый секретарь комсомола Сергей Павлов и еще несколько рядовых, так сказать, секретарей ЦК ВЛКСМ.
