На этот раз все шло по ритуалу, без экспромтов. Время было назначено заранее. Пропуск на машину выписан в установленном порядке. Удостоверение личности проверили на пути к цели раз пять. Брежнев сидел в своем кабинете за рабочим столом и вертел в руках стопку карандашей. Выглядел он лучше, чем полтора года назад.
– Стокгольм, значит, – пробасил он, заглянув на всякий случай в бумажку, которая лежала перед ним. – Борис Дмитриевич. Я знаю, знаю. Хорошая страна, хороший город. У меня там сын работает торгпредом.
«Работал», – чуть было не поправил я его, но сдержался. Сын его, Юрий Леонидович Брежнев, прослуживший несколько лет в Швеции торгпредом, был только что назначен первым заместителем министра внешней торговли.
Я начал было говорить о стране, о своих намерениях… Он не дослушал. Заглянув еще раз в ту же бумажку, спросил, чему-то про себя усмехнувшись:
– Ну, Борис Дмитриевич, скажи, чего ты от меня хочешь? Я пробормотал что-то вроде того, что разрешите, мол, от вас передать добрые пожелания премьер-министру Пальме и выразить надежду на улучшение отношений между… Он с оттенком недоумения посмотрел на меня:
– Передай, передай. Скажи, что… Ну, ты сам знаешь, что сказать…
Он протянул мне руку. Я пожелал ему здоровья на благо…
На следующий день первый заместитель министра иностранных дел Анатолий Гаврилович Ковалев дотошно расспрашивал меня о моем походе «наверх». Я, естественно, не умолчал о заданном мне вопросе.
– Ну и что ты ему ответил? – загорелись глаза у Толи, с которым мы подружились на почве общей любви к поэзии.
– Попросил разрешения передать от его имени привет Улофу Пальме, – пожал я плечами.
И он посмотрел на меня как на идиота.
Не имей сто друзей?
Такая уж поговорка ходила в 50–60-х годах:
Не имей сто друзей,
А женись как Аджубей.
Всегда ли справедлива молва?
…Меня, как я уже рассказывал, судьба свела с Аджубеем на заре пятидесятых, в пору, когда еще жив и всесилен был Сталин.
Мы вместе учились на факультете журналистики Московского университета. Аджубей был старше меня на несколько лет и на один курс. Он же оказался и моим первым начальником. В университетской многотиражке, где он был заведующим отделом культуры и быта, а я – единственным сотрудником этого отдела. Ему я принес свою первую корреспонденцию. О порядках, вернее, беспорядках в общежитии для строителей нового здания МГУ на Ленинских горах.
Знал ли я, что мой первый босс не просто студент-старшекурсник, но еще и зять Хрущева, чьи портреты вывешивали на стенах и несли в колоннах демонстранты на Первое мая и Октябрьскую революцию? Знать-то знал, но это как бы не доходило до меня, «не влияло серьезного значения», как любил повторять один мой хороший друг из «Известий».
Думаю, что впервые я задумался об этом лишь два года спустя, когда меня, пятикурсника, по его инициативе зачислили на полставки в «Комсомолку», где сам он за год дорос до члена редколлегии, а вел себя, как уверяли злопыхатели, как кронпринц.
Забывчивая молва основные деяния Аджубея по раскрепощению подцензурной советской прессы связывает с «Известиями». На самом деле звездной его порой были годы в «Комсомолке», особенно после 1957 года, когда он стал главным.
В «Известиях» он повторял то, что в основном прокатал еще у нас, в «Комсомолке». В те годы власть его тестя, как первого лица в стране, только утверждалась, часто все висело на волоске, и многое, на что отваживался Аджубей, было его собственным страхом и риском. Как и его предшественник Горюнов, он старался выглядеть грозным и неприступным редактором, но, как и Горюнову, ему это не удавалось. В традициях классического российского самодержца он мог и казнить, но предпочитал миловать. В числе популярных баек о нем была «расправа» над одним бесталанным, к тому же еще и нерадивым сотрудником. Я до сих пор хорошо помню эту сцену на летучке, которую он начал с пылких, по восходящей, обличений, а закончил предложением провинившемуся поехать отдохнуть, с обещанием даже достать ему путевку в приличный санаторий.
Кто боялся его как огня, это секретариат и очередная дежурная редакция. Вернувшись поздно вечером на этаж с какого-нибудь приема или иного правительственного мероприятия, он мог не глядя обозвать никуда не годными уже готовые к подписанию полосы и начать вдохновенно переверстывать газету, роясь самолично в папках с гранками, находя там, по подсказке ушлых авторов, недооцененные секретариатом перлы. И попробуй скажи потом кто-нибудь, что выходящий номер не стал в пять раз лучше разрушенного.
Заслуга Аджубея была не в том, что газета пыталась сотрясать основы, ибо он сам был зятем «основы основ», а в том, что все – от его заместителей, которые долго не задерживались, до курьера на телетайпе – были озабочены тем, чтобы вставить фитиль всем остальным газетам. Состязательность, о которой до него мало кто помышлял из главных редакторов советской прессы, вечно боявшихся «прокола», постепенно становилась правилом.
У нас с ним были особые отношения. Он привел меня в «Комсомолку». «Вечный литсотрудник» при Горюнове, я в короткую пору его редакторства вырос до члена редколлегии.
На людях же он стремился держать дистанцию, переходил на «вы», и каждый раз, когда я по рассеянности называл его Алеша и «ты», лицо его на мгновение превращалось в маску. Быть может, все это оттого, что я был единственный рядом с ним, кто помнил его еще завотделом университетской многотиражки?
Выпив, а такая возможность и даже служебная необходимость появлялась у него чуть ли не каждый день, он преображался. Из «Известий», где подхалимы облепляли его как ракушки, налипавшие на бока лодки – жизни Маяковского, он любил под всяким предлогом рвануть вечерком, а то и глядя на ночь, на шестой этаж или в гости к кому-нибудь из нас. Но постепенно здесь ему стало не хватать того, от чего он бежал. Курить фимиам «своим» в «Комсомолке» было не принято, а он уже не мог жить без него, как заядлый курильщик без курева.
На этой почве возникали обиды, подозрения, ревность к скромным на фоне его «Известий» удачам «Комсомолки». Вечерники с его участием, как правило, оканчивались далеко за полночь, нередко с шумом, а то и с мордобоем. Зато наутро, почти по Пастернаку:
Забыты шутки и проделки.
На кухне вымыты тарелки.
Никто не помнит ничего.
…Через несколько недель, а может, и месяцев после водворения Брежнева нам на шестом этаже стало известно, что Аджубей лежит в Кунцеве с сильным приступом радикулита. Плохо, что болеет. Но хорошо, что в Кунцеве. Значит, из Кремлевки его все-таки не отчислили. Мы с Виталием Ганюшкиным, тоже выпускником журфака МГУ, пришедшим в «Комсомолку» на два года позже меня, тут же решили навестить его. Чтобы не во зиться с пропусками (долгая и нудная процедура с учетом статуса больницы), решили использовать лаз в выходящей в лесок ограде, который я присмотрел, когда сам лежал там с язвой желудка.
