Все члены политбюро равны, но некоторые равнее других, – перефразировал я для себя недавно прочитанного Оруэлла.
С одной стороны, Воронов распорядился, чтобы его ЯК-40 держал курс не на Краснодар, а прямиком на небольшой аэродром неподалеку от колхоза, где трудился со своим звеном Первицкий.
С другой стороны, Золотухин счел возможным появиться с некоторым опозданием, сославшись на неблизкий путь от Краснодара, который ему-де пришлось преодолевать автомобильным транспортом.
Первицкий тоже чувствовал себя не в своей тарелке. И был совсем не похож на того свойского и признательного «Комсомолке» Первицкого, которого мы уже однажды здесь навещали.
Он явно отдавал себе отчет, какая игра вокруг его фигуры ведется, и мысленно, видимо, подсчитывал, чего больше ожидать от этого визита – шишек или пышек. Воронов, конечно, и член политбюро, и председатель Совмина, но он далеко, а Золотухин – рядом. Он своего не упустит, хоть ты и Герой Соцтруда, и депутат Верховного Совета.
Воронов энергично и доброжелательно кивал, слушая рассказ Первицкого, задавал вопросы, которые побуждали рассказчика выявлять новые и новые преимущества его способа хозяйствования. А Золотухин слушал все это с маской вежливого безразличия, которое он и не думал скрывать.
Тем не менее прощальные посиделки в лесополосе с грудами шашлыка, который жарят на твоих глазах из тут же зарезанного ягненка, вон она, на суку синеет его только что снятая шкурка, пусть и без Золотухина, который отпросился у члена ПБ, прошли в бравурном ключе под ободряющее порыкивание Геннадия Ивановича: пламенные тосты, дерзкие планы поставить с помощью найденного архимедова рычага социалистическое сельское хозяйство с головы на ноги.
По возвращении выдали в «Комсомолке» очередной залп во здравие безнарядных звеньев и стали ждать реакции Полянского.
Она запаздывала, а неугомонный Онищенко предложил созвать круглый стол, заверив, что привезет на него Воронова. И привез. После памятного визита Фурцевой, наш Голубой зал не принимал еще столь высокого гостя.
Оказалось, что коллективный подряд овладел, как сказал бы Ленин, массами. Партийный лидер Миллеровского района Ростовской области партийным же языком говорил о внедрении безнарядных звеньев как о главном направлении деятельности этого сельского райкома. Первый секретарь комсомола Саратовской области, которого много позднее, приехав послом в Прагу, я обнаружил генконсулом в Брно, – вот уж повспоминали мы о совместных подвигах, – уверял, что все Правобережное Поволжье переходит на подряд. Директор совхоза из Казахстана Худенко рассказывал, что за обращение к этому методу местные власти грозят ему тюрьмой…
Когда отчет об этом заседании стал на полосу, ко мне зашел наш цензор, то бишь, напомню еще раз, уполномоченный Главлита, и сказал, что для публикации выступления члена политбюро нужна виза ЦК. Оказалось, что высшие партийные сановники еще более несвободны в своих действиях, чем мы, грешные.
Я позвонил по вертушке Воронову. К счастью, он оказался на месте. И ему, конечно, известен был этот порядок. Я почти видел, как он чешет в затылке. «Туда посылать – это могила», – сказал он, не стесняясь телефонной трубки. И после короткой паузы, по-мальчишески радуясь собственной выходке, пророкотал: «Пр-р-ишлите мне, что у вас там получилось, я завизирую. В конце концов, я сам – ЦК. Если у этого вашего будут вопросы, пусть звонит мне».
Везет же мне на рокочущих – Горюнов, Цуканов, теперь Воронов. Может, это мода такая была?
Не знаю уж, советовался с кем-нибудь уполномоченный или взял ответственность на себя, но, получив на посланных ему гранках автограф Г. И., вопроса больше не поднимал.
Публикация подлила масла в огонь. Объявился новый противник, газета «Сельская жизнь», орган ЦК КПСС, где непререкаемым хозяином был Полянский. О ее редакторе, Петре Алексееве, который страдал болезнью глаз, ходила злая шутка: раньше у нас были редакторы, которые не умели писать, теперь редактор, который не умеет и читать. Статейки этот неумеха тем не менее публиковал отъявленные, без зазрения совести фабрикуя так называемые письма трудящихся, правоверных хлеборобов, которые возмущались попытками возродить кулацкие инстинкты, подорвать принципы социалистического хозяйствования, требовали призвать к порядку поклонников наживы и чистогана. Словом, «кидались краеугольными камнями», по выражению еще одного экспоната из ювелирной коллекции «Комсомолки» – Виталия Ганюшкина. Воронова, естественно, никто не поминал. Не было пока такой команды. А без команды тронуть члена политбюро никто не смел, даже его коллега.
Мы лихо отбивали атаки, отвечая, правда, не газете – органу ЦК КПСС, а ее авторам. И даже переходили в наступление, потому что на нашей стороне были имена известных в стране людей и реальные, неоспоримые результаты.
Появился и неожиданный союзник – «Советская Россия», где главным стал близкий Геннадию Ивановичу Воронову Костя Зародов, некогда член редколлегии «Комсомолки», а его заместителем – пока еще мало кому известный Егор Яковлев. Тот самый.
Меня эта публичная дискуссия, возникшая нежданно-негаданно для властей, как ни странно, радовала. «Свободный без оглядки на авторитеты и постулаты диалог газеты и читателя, совместный поиск истины – не в этом ли нуждается наша общественная мысль? – заносился я в мыслях. – Не это ли признак цивилизованности, примета постепенной демократизации нравов? Глядишь, и исключение превратится в правило».
Увы, не долго мне довелось тешиться иллюзиями. То, что показалось мне разумной терпимостью властей, было всего-навсего их недолгой растерянностью. Брежнев, как мне потом рассказывали мои доброхоты с пятого этажа, был шокирован этой принародной схваткой двух партийных олигархов и трех газет всесоюзного масштаба и только искал средства, как покончить с ней тихо и неприметно, то есть в излюбленной его манере.
Полянского, первый шаг к опале, стали готовить в послы в Японию. Геннадия Ивановича со временем назначили председателем Госконтроля. Это только так звучало грозно – народный контроль. На самом деле, Комитет народного контроля был ничто по сравнению с коллективным инквизитором – Комитетом партийного контроля.
Посетив его в одну из первых недель в новом кабинете на Старой площади, я застал его за штудированием последних ленинских работ, среди которых он важнейшей на этом этапе считал «Как нам реорганизовать Рабкрин», то есть рабоче-крестьянскую инспекцию, тот самый народный контроль, которым партия доверила ему руководить, как формулировал он в своем письме генсеку, наброски которого тут же показал мне. Он поделился со мной мыслями о расширении прав этого контроля, планами борьбы с пустившей глубокие и цепкие корни коррупцией.
Словом, рокотал в привычном для него духе и словно бы не замечал того, что не мог не учуять я своим уже поднаторевшим, увы, нюхом. Атмосфера на этажах вверенного ему учреждения, особенно на руководящем, напоминала ту, что воцаряется в пчелином улье, брошенном его маткой.
Предчувствия не обманули. Записку его Брежнев вернул без комментариев. «Леонид Ильич ознакомился», – позвонил кто-то из представителей консервативного помощнического крыла.
