– Если Гру Харланд Брутланд (в то время премьер-министр социал-демократического правительства Норвегии. – Б. П.) не умеет обращаться с тюленями, как можно доверять ей обращение с норвежским народом, – заявил он и сразу же развернул фронт дискуссии против себя.
Норвежцы возмущалась бестактностью в отношении своего премьера, тем более дамы. Шведы протестовали против того, что король нарушил конституционное уложение, запрещающее его величеству высказываться по политическим вопросам. Снова, пусть и риторически, встал вопрос о будущем монархии в Швеции, о том, не анахронизм ли она.
Споры нахлынули и отхлынули, а ощущение того, что и у королей свои проблемы, по сути дела те же, что у каждого человека, – осталось.
Рожденные служить счастью людей
Весть о трагической гибели Александра Дубчека в результате автомобильной катастрофы застала меня в Лондоне, где я уже почти год работал послом России.
«В странные игры играет с человеком судьба», – с горечью подумал я. Двадцать лет жить в ожидании торжества твоих идеалов и уйти, когда, казалось бы, несбыточное стало превращаться в явь.
Ощущение было такое, что ушел из жизни последний известный мне государственный деятель, для которого политика была чем-то неизмеримо большим, чем карьера, успех. Под влиянием этих чувств написал несколько строк и попросил своего преемника в Праге, посла Лебедева, передать их по назначению. Теперь, спустя почти восемь лет после гибели Дубчека, Александра Степановича, сижу над ними и стараюсь сам для себя расшифровать, что же я имел в виду тогда.
Вот эти прежде всего слова: «Такие, как он, не часто посещают наш мир. Рожденные служить счастью людей, сами они несут венец мученичества до конца своих дней… Счастлив, что был знаком с ним, горжусь часами и словами дружбы, которыми он меня одарил».
Не так уж и много, как теперь вижу, было этих часов. Да и вся история наших отношений укладывается в те полтора года, которые я был послом в Чехословакии – с мая 1990-го по август 1991-го. А последний раз мы виделись с ним в конце сентября 91-го года. И при очень странных, если принять во внимание его, да и мое тогда официальное положение.
Подходил к концу мой, министра иностранных дел Советского Союза, официальный визит в Чехословакию. Завершался, по многолетней традиции, в Братиславе. Шло последнее перед выездом в аэропорт мероприятие – обед в честь гостя в Братиславском Граде, который давали сразу премьер-министр Мечиар и председатель Национального собрания Миклошка. Поводов для цветистых тостов было более чем достаточно. Советский гость был назначен министром всего месяц назад. Но до этого он целых полтора года, сразу после «бархатной революции», был послом в Чехословакии и успел завязать тесные связи со всеми уважаемыми политическими силами в Братиславе. К тому же еще оказался чуть ли единственным дипломатом такого ранга, который восстал против путчистов. Все это поднимало настроение и развязывало языки. В прессе этот визит называли «сентиментальным путешествием». В разгаре банкета ко мне подошел кто-то из чиновников словацкого МИД и шепнул, что со мной хотел бы поговорить Дубчек. Я в растерянности посмотрел на него. Не ослышался ли я? Ведь если бы Дубчек был здесь, он восседал бы во главе этого стола. Я машинально оглядел собравшихся. А коль скоро его за этим столом нет, значит…
– По телефону? – спросил я.
– Нет, – ответили мне. – Лично. Он здесь, за дверью.
Мистика. Я поднялся, вскочил с кресла и устремился к дверям, через которые процессия официантов уже несла следующее блюдо. Действительно, он, Александр Дубчек, в неброском своем костюме, при дежурном галстуке, стоял за дверью, которая выходила в небольшой холл, и, увидев меня, поспешил навстречу.
Он протянул мне руки, я в ответ – свои, и он, тряся их, стал говорить, как он рад моему назначению, что он уже написал об этом в Москву, и я, наверное, получил его письмо. К сожалению, ни вчера, ни позавчера он не был в Праге, чтобы повидаться со мной там. Но вот теперь, когда я в Братиславе, он не мог не воспользоваться… Говорил он обычной своей скороговоркой, которая у него была, по-моему, от неуверенности в своем русском. Опасаясь, что сделал ошибку, он как бы старался поскорее и подальше уйти от сомнительного места в надежде правильными фразами отвлечь внимание от неправильных.
Я был так растроган его словами, а главное, этим его неожиданным, в нарушение всех формальностей, появлением, что и сам позабыл о протоколе. Обняв за талию, я повлек было его в зал.
– Нет-нет, – сказал он. – Я тут на минутку. Они, – он кивнул в сторону гудящего как улей зала, – из них никто не знает, что я здесь. Просто хотел повидать тебя. И поздравить. Счастливого возвращения домой.
Он подтолкнул меня к дверям в зал:
– Давай-давай, иди, а то хватятся гостя. И передай Горбачеву с Ельциным, что они должны быть вот так, – тут он сплел два пальца рук и потряс ими у меня перед носом.
Эта фраза напомнила мне другие наши встречи, полгода назад, когда в Чехословакию нагрянул Борис Ельцин.
Июнь 1991 года. Чего только не вместил в себя этот 1991 год, начавшийся трагическими событиями в Литве. Штурм телебашни, кровь, жертвы в Вильнюсе.
Толпы негодующих пражан осаждали здание нашего посольства, расположенного на улице с романтическим названием Под Каштанами.
Хрупкое здание новых отношений между новым Советским Союзом и новой Чехословакией, которое я с истовостью прозелита начал выстраивать со дня своего приезда послом в Прагу несколько месяцев назад, грозило рухнуть в одночасье, развалиться как карточный домик. Спасительный довод, к которому я прибег, выйдя к митингующим и не имея никакой вразумительной информации из Центра, то есть из Москвы, был «Горбачев ничего не знал о случившемся». Все происшедшее – результат стихийных действий темных сил реакции, которые спят и видят, как повернуть ход событий вспять, к тому нашему тяжкому прошлому, которое никогда не должно вернуться. Кажется, и слушатели мои перед дверями посольства, и через несколько часов пресса именно этого утверждения и ждали. И приняли его с душевным облегчением. Оно снимало груз подозрений, возрождало веру в благодетельность процессов, которые происходили в СССР.
Тот кризис миновал, но вера в Горбачева в Чехии и Словакии все же поколебалась. Тому способствовали и другие его и назначенного им премьер-министра Павлова, будущего путчиста, шаги, которые нет смысла сейчас вспоминать.
Зато неуклонно восходила звезда Ельцина. Вчерашние диссиденты, которые возглавляли и правительство, и парламент Чехословакии и каждой из ее республик, готовы были молиться на него. Когда он прибыл в Прагу с визитом, каждое слово его воспринималось как Евангелие этими искушенными интеллектуалами, которым хотелось видеть в нем бунтаря, выступившего против сворачивающего революционные знамена Горбачева. Никакие чувства меж тем не могли отменить протокольных условностей, с которыми не могли не считаться даже новые хозяева Праги, еще вчера не подозревавшие об их существовании. Кому – федеральному или республиканскому руководству – пригласить высокого гостя? Кому исполнять официально роль хозяина? Гость пожелал выступить в Национальном собрании страны. Но такая привилегия еще с буржуазных времен, на которые равняется рожденный «бархатной революцией» строй, предоставлялась лишь главам суверенных государств. А Россия, как ни велика она сама по себе, по формальному статусу – лишь одна из пятнадцати республик, составляющих Советский Союз.
