Когда он послал другу свой фотопортрет в рамке и затем узнал, что фотография пришла к адресату изорванной, а рамка оказалась разбитой, он написал: «Видимо, кто-то меня преследует, пусть и в виде изображения!»
Пол Варбург, у которого имелось много возможностей наблюдать Шиффа, приводит любопытное описание одного способа, с помощью которого Шифф следил за своими многочисленными обязанностями: «Когда я думаю о м-ре Шиффе, прежде всего в памяти всплывает его маленькая серебряная записная книжка, которую он постоянно носил в кармане. В ней были две пластинки слоновой кости. Всякий раз, как ему приходило в голову какое-нибудь дело, рука его тут же ныряла в жилетный карман, оттуда извлекались пластинки слоновой кости, и он быстро записывал на них несколько слов для памяти. Сделав то или иное дело, он зачеркивал его. К вечеру обе пластинки оказывались исписанными сверху донизу. Прежде чем лечь спать, он добросовестно просматривал свои записи, проверяя, все ли сделано, а затем записи стирались и пластинки откладывались на следующий день.
Я приписываю успех м-ра Шиффа в немалой степени этой его серебряной записной книжечке. Более систематического человека, чем он, я не встречал. Запись позволяла ему одновременно выкинуть дело из головы и в то же время заботиться о том, чтобы все было исполнено. Он проявлял внимание к самым разным вещам и ко всем подходил с одинаковой степенью добросовестности. В записях на его пластинках отражались и деловые мысли величайшей важности, и самые обычные, повседневные вещи. Многие тысячи забот, которые м-р Шифф проявлял к людям, возвышенных и земных, записывались заранее, и он переходил к ним в течение дня. Остается лишь восхищаться тем, как он находил время для таких мелочей наряду с крупными делами. Именно поэтому знаки его личной доброты и внимания оказывались гораздо более трогательными и внушительными. Уверен, что количество подарков, которые он дарил, не только в виде чеков, но и в форме самых разных вещей, которые он выбирал лично, значительно превышают тысячу в год. Но больше всего впечатляла меня та добросовестность, с какой он навещал разных знакомых, особенно тех, кто находился в стесненных обстоятельствах. Он ни разу не упускал случая выразить свое сочувствие – как по радостным, так и по печальным поводам.
Как в бизнесе он заботился одновременно о делах больших и малых, он весьма щедро тратил крупные суммы, но в то же время пунктуально следил даже за мелкими расходами и испытывал настоящий ужас перед расточительством. Он очень возмущался, когда узнавал, что деньги были потрачены впустую, а когда м-р Шифф возмущался, он умел выразиться четко и недвусмысленно. Людям, которые становились объектами его критики, приходилось нелегко; они очень старались, чтобы такого больше не повторялось. В этом отношении он был прекрасным воспитателем. Он был необычайно дисциплинирован, не только по отношению к самому себе, но также и к тем, кто работал с ним во многих областях, где он проявлял себя. Однажды мистер Шифф признался мне, что он по натуре лентяй. Я так и не понял, в самом ли деле он так считал, но если так, его сила воли, а также высокие и жесткие стандарты, которые он создал для себя в самом начале своего жизненного пути, помогли ему окончательно побороть зачатки лени…
Он был одним из самых работящих людей в фирме и никогда не давал понять своим сотрудникам, что он богач, который предоставляет трудную работу другим, если ему выпадало восполнять какую-то необходимость».
Шифф отказался присутствовать на занятиях религиозной школы в воскресенье, сообщив, что воскресенья он всегда проводит в «Доме Монтефиоре»; что домой он возвращается около двух часов и что в тот вечер он согласился быть судьей на студенческих дебатах и потому приберег остаток дня для себя.
Последние двадцать лет жизни он питался умеренно, даже скудно. Живя в Нью-Йорке, он много ходил пешком; он всегда шел пешком от своего дома на Семьдесят восьмой улице до Пятьдесят девятой улицы, где находилась его контора. Дорога занимала около мили. Иногда он доходил до Четырнадцатой улицы, проходя почти три мили, прежде чем сесть в подземку и ехать на работу. Ничто не могло заставить его поехать на работу в автомобиле. В своем загородном поместье он каждый день ездил на велосипеде – даже после того, как отпраздновал семидесятилетие. В Бар-Харборе Шифф вплоть до 1919 г. совершал долгие прогулки, в том числе в горы.
Его друг Флеминг писал ему накануне его семидесятилетия: «Через сорок пять дней мне исполнится 73 года, и я считаю Вас по сравнению с собой юнцом. Конечно, ни Ваша проворная ходьба по Пятой авеню, ни стремительная езда на велосипеде по Рамсон-Роуд, ни легкое дыхание в горах на Лох-Кор не предполагают, что семидесятая веха сколько-нибудь помешала Вам… Мы далеко ушли от Давида, когда тот столь сокрушался о жизни за пределами его сил, и надеюсь, что оба мы с Вами будем – не скажу молодыми, но проживем еще много времени».
Хотя Шифф был человеком прогрессивного склада ума, он проявлял чрезвычайную консервативность в религии, этике, политике, бизнесе, манере одеваться и привычках. Европейское воспитание не позволяло Шиффу перенять привычку, обычную в Англии и сравнительно распространенную в Америке, когда мужчины беседуют друг с другом, не снимая шляп – не говоря уже об обычае оставаться в шляпе в своем клубе. Он отличался поистине старомодной вежливостью и вместе с тем нежеланием смущать других. Однажды президент крупной железнодорожной компании из Чикаго вошел в его кабинет и, не снимая шляпы, сел на диван. Шифф немного поговорил с ним, а затем вдруг встал, подошел к гардеробу, достал оттуда свой цилиндр, надел его, снова сел и как ни в чем не бывало продолжал беседовать с ошеломленным знакомым.
Хотя сам Шифф не курил, для друзей он всегда держал в доме превосходные сигары и курительные материалы. Рядом со столовой в его доме в Си-Брайте имелась небольшая комната, не предназначенная для каких-либо определенных целей. Отчасти из-за того, что Шифф терпеть не мог, когда что-то не используется, а отчасти потому, что дело происходило в то время, когда мужчины не курили в присутствии дам, эту комнатку обставили как каюту корабля. В ней Шифф держал несколько своих любимых гравюр и фотографии своих ближайших друзей. Сюда он приводил друзей-мужчин и сидел с ними ровно двадцать минут. По истечении этого времени гостям предлагалось «присоединиться к дамам».
Однажды он спросил молодого друга, ответил ли тот на определенное письмо, и получил отрицательный ответ на том основании, что письмо было чисто официальным. Покачав головой, Шифф заметил, что положил себе за правило отвечать на все письма, и рассказал об Аврааме Линкольне, который однажды, гуляя с другом по Вашингтон-стрит, вежливо ответил на поклон проходившего мимо негра. Друг удивился, что президент кланяется «какому-то ниггеру», на что Линкольн ответил: «Неужели я позволю какому-то негру превзойти меня в обычной вежливости?»
Он не любил памятников в камне или бронзе. Когда в Нью-Йорке начали кампанию за сооружение памятнику барону и баронессе Гирш, Шифф выражал свое мнение не только в личных письмах, но и послал заметку в «Нью-Йорк тайме»: «Мое внимание привлекла брошюра с призывом от имени ряда известных людей, в которой просят вносить пожертвования на сооружение памятника покойным барону и баронессе Гирш.
