Эти данные разбили последнюю надежду Хиса отыскать пособника убийцы среди прислуги и так раскрыть преступление. Как-то утром в кабинете Маркхэма, через несколько дней после убийства Честера Грина, он пожаловался:
– Видно, придется искать другую версию.
Присутствовавший там же Вэнс неторопливо его оглядел.
– Знаете, сержант, я бы так не сказал. К убийствам, бесспорно, причастен кто-то в доме, только иначе, чем вы думаете.
– Хотите сказать, убийца – член семьи?
– Не исключено.
Вэнс задумчиво затянулся.
– Хотя я имел в виду несколько другое. Все дело в ситуации, стечении обстоятельств, атмосфере, скажем так. Жертвы погибли от невидимого и смертельного яда, который источает особняк Гринов.
– Представляю, как я арестовываю атмосферу… или яд, если на то пошло, – фыркнул Хис.
– Ну, для ваших кандалов есть жертва из плоти и крови, своего рода представитель атмосферы.
Маркхэм, который наизусть знал все отчеты по делу, тяжело вздохнул и откинулся в кресле.
– Хорошо бы Небеса, – горько вставил он, – намекнули нам, кто это. Газетчики просто с цепи сорвались. Сегодня приходила еще одна делегация репортеров.
Немногие случаи в журналистской истории Нью-Йорка так прочно приковывали к себе внимание общественности. О первом преступлении у Гринов писали скандально, но поверхностно. После убийства Честера дух газетных статей совершенно поменялся. Здесь уже было что-то романтически зловещее, напомнившее забытые страницы криминальной хроники
[45]. Истории семьи посвящались целые полосы. В поисках пикантных подробностей изучалось генеалогическое древо. Была поднята вся жизнь старого Тобиаса Грина, и приключения его молодости стали достоянием обывателей. Сенсационные заметки регулярно сопровождались снимками особняка, который фотографировали во всех возможных ракурсах.
Новость об убийствах у Гринов разлетелась по всей стране, и даже пресса Европы нашла для нее место. Высокое положение семьи и романтическая история ее предков сделали трагедию невыразимо притягательной для широкой публики.
Естественно, представители прессы осаждали Управление полиции и прокуратуру. Хис и Маркхэм так же, естественно, мучились, что все их усилия поймать преступника пропали втуне. Маркхэм провел у себя несколько совещаний, на которых снова и снова обсуждались факты, но не было предложено ни одной свежей идеи. Через две недели после убийства Честера Грина стало ясно, что дело заходит в тупик.
Вэнс, однако, провел это время с пользой. Ситуация привлекла и прочно удерживала его внимание с того самого дня, когда Честер Грин обратился к Маркхэму за помощью. Он присутствовал на всех встречах у Маркхэма, и из случайно брошенных фраз я понял, что дело его увлекало и озадачивало.
Вэнс был настолько убежден, что разгадку преступлений нужно искать в самом особняке, что несколько раз побывал там без окружного прокурора. Собственно говоря, после второго убийства Маркхэм наведался туда лишь однажды. Не то чтобы он этого избегал. В его присутствии на самом деле не было нужды, и к тому же навалилось много рутинной работы
[46].
Сибелла настояла, чтобы Джулию и Честера хоронили одновременно. Отпевание назначили в часовне при похоронном бюро Мэлкома. Были приглашены лишь немногие близкие знакомые (хотя снаружи, привлеченная скандальными подробностями дела, собралась толпа зевак), и погребение на кладбище Вудлон проходило в сугубо частном порядке. Доктор Вонблон сопровождал Сибеллу и Рекса в часовню и сидел рядом с ними во время службы. Ада, хотя и стремительно шла на поправку, по-прежнему не покидала дом, и, разумеется, паралич миссис Грин сделал невозможным ее присутствие на похоронах. Впрочем, сомневаюсь, что она отправилась бы туда, даже будучи здоровой – когда предложили провести отпевание дома, она категорически это запретила.
Как раз на следующий день после похорон Вэнс и нанес свой первый неофициальный визит в особняк. Сибелла нисколько ему не удивилась.
– Чудно, что вы пришли, – приветствовала она его почти весело. – Я сразу догадалась, что вы не из полиции. Чтобы сыщик курил «Режи»?! До смерти хочется с кем-нибудь поговорить. Все мои знакомые, само собой, шарахаются от меня, как от чумы. С тех пор как Джулия рассталась со своей дурацкой жизнью, меня ни разу никуда не пригласили. Кажется, это называют уважением к мертвым. Как раз сейчас, когда мне нужно отвлечься!
Она позвонила дворецкому и потребовала чая.
– Чай у Спроута получается гораздо лучше, чем кофе, слава тебе господи! – болтала она с какой-то нервной отрешенностью. – Ну и денек был вчера! Похороны – такой жуткий фарс. Чуть не прыснула, когда его преподобие начал петь дифирамбы усопшим. А сам, бедняга, все это время потихоньку лопался от любопытства. Уверена, он получил такое удовольствие, что не станет возражать, если я вдруг забуду выслать чек за его славословия…
Подали чай. Но не успел Спроут уйти, как Сибелла капризно произнесла:
– Чай, чай, все время чай. Я хочу виски с содовой. – Она вопросительно подняла глаза на Вэнса, но тот решительно отказался, и ей пришлось пить виски в одиночестве.
– В последнее время так и тянет взбодриться, – беззаботно пояснила она. – Наша неприступная крепость действует на мои юные чувствительные нервы. И до чего же тяжело быть знаменитой. Я теперь, знаете ли, звезда. Как и все Грины. Кто бы подумал, что парочка убийств приносит такую умопомрачительную славу. Чувствую себя голливудский актрисой.
Она рассмеялась. Мне показалось – слегка натужно.
– Просто праздник какой-то! Даже мама в восторге. Велит приносить все газеты и от корки до корки читает, что про нас пишут. А это, скажу я вам, настоящая манна небесная. Она почти забыла свои придирки и вот уже несколько дней не заикается о спине. Худой мир лучше доброй ссоры… Или я хотела сказать, нет худа без добра? Вечно путаюсь в пословицах…
Сибелла еще с полчаса щебетала в той же легкомысленной манере. Я так и не понял, была ли она действительно толстокожей или просто мужественно боролась с окутавшей ее пеленой трагедии. Вэнс слушал с удивлением и интересом. Он, видимо, чувствовал, что ей необходимо выговориться, потом все же перевел беседу на посторонние темы. Когда мы поднялись уходить, Сибелла снова пригласила нас в гости.
