– «Не «опять», а «едва»! – войдя в раж, крикнул с места Генка. – И бабушка моя говорила!
– Да что это с вами, ребята? – перепугалась Вера Пантелеевна, с тревогой глядя на наши горевшие физиономии. – Вы и с утра были какие-то горячие, а сейчас на вас страшно смотреть. Какая книга, какая бабушка? Не заболели ли вы случаем?
– Да, – с неохотой отозвался с места Генка, – у меня с утра было тридцать восемь градусов, а сейчас, наверное, сорок два… Да вы не беспокойтесь, Вера Пантелеевна, это мы, наверное, брюшным тифом заразились. У нас ведь дома все болеют брюшным тифом – и бабушка…
– Верно! – сказал я. – И моя бабушка тоже болеет…
Тут все перепугались и стали отодвигаться от нас в разные стороны, а санитар класса Вова Тобиков даже побледнел. Наверное, он побоялся, что поведёт нас в медпункт за руки и по дороге сам заразится от нас тифом, как мы от бабушек.
Короче, тут уж всем стало не до урока, и хотя мы с Генкой отбивались и кричали, что сами дойдём до школьной врачихи, повели нас к ней чуть не целым звеном, потому что боялись, что мы упадём в обморок от высокой температуры. От этого шума и гама я так разволновался, что мне начало уже казаться, что у меня в самом деле температура поднялась до сорока градусов. Вот почему, когда нас наконец оставили в медкабинете, где у стеклянного шкафчика сидела наша высокая очкастая врачиха Ляля Ивановна, я никак не мог понять, что от меня хотят, и не садился на подставленный стул.
– Ну-ка, мальчики, давайте ближе к свету, – сказала, качая головой, Ляля Ивановна. – Кто вам сказал насчёт брюшного тифа? Сейчас разберёмся. А ну-ка, высуньте подальше языки!
Я сделал, что надо, и, скосив глаза на Генку Коровина, увидел, что он вдруг сложил свой язык трубочкой и тянет его, будто хочет слизнуть градусники со стола Ляли Ивановны. Я тоже вдруг напугался, что недостаточно хорошо высовываю язык, и начал его тянуть так, что горло чуть не вывернул наизнанку – вот как постарался. Увидя это, Генка выкатил глаза и так стал выталкивать свой толстый и красный язык, что по лицу у него заструился пот, а язык сразу посинел. Не знаю, что уж тут на нас напало, но только мы так дружно и неистово стали тянуть языки, что Ляле Ивановне сделалось не по себе.
– Прекратите! – крикнула она. – Достаточно!..
С этой минуты она какая-то странная сделалась: перестала разговаривать вежливым голосом, а просто сердито помяла нам животы, померила температуру и сухо сказала:
– Идите!
– А справку вы нам дадите? – спросил Генка Коровин у неё.
– Тебе ещё справку? – застонала Ляля Ивановна и схватилась за голову. – Скажите Вере Пантелеевне, что я ей глубоко сочувствую!
Делать нечего: пришлось нам к концу урока возвращаться в класс. Там и получилась незадача.
– Где ваше освобождение от уроков? – спросила нас в дверях Вера Пантелеевна. – Ну, больные вы, наконец, или нет?
– Больные, больные! – заверил её Генка. – Только вот какая болезнь, Ляля Ивановна определить не может.
– Очень трудно, – поддакнул я. – Какой-то умопомрачительный диагноз…
В классе дружно засмеялись. Кто-то даже уронил портфель.
– Вот что, – задумчиво сказала Вера Пантелеевна. – Давайте-ка ваши тетради, я посмотрю, как же вы работали над темой при такой тяжёлой болезни…
– Ну это пожалуйста, – Генка заулыбался, словно его поздравили с днём рождения, и, взяв с парты, протянул учительнице свою тетрадь. И я протянул, тоже таким же широким жестом – ведь я успел кое-что записать на уроке. Но вдруг предательский белый листок в клетку, выпорхнув из наших тетрадей, лёг прямо перед Верой Пантелеевной на её учительский стол. На нём дымили однотрубные «катера», кренделем прогнулась пятиклеточная «колбаса». От неожиданности наши с Генкой лица вытянулись и покраснели…
Наверное, не стоит записывать, чем это дело кончилось. И вовсе не из-за того, что нам вкатили по жирному замечанию в дневники, и не из-за того, что Генка Коровин сейчас снова сидит на третьем ряду с Лариской Коклевой. Самая беда в том, что теперь ребята нас с Генкой – когда мы вместе – не могут видеть без улыбки. А Вова Тобиков, этот самый трусливый санитар из нашего класса, при виде нас всегда вопит истошным голосом:
– «Едва в полях белеет снег!». Самые знаменитые стихи поэта Тютчева!
…И угораздило же Тютчева написать это стихотворение!!!
Про то, как мы менялись
В этом году весна долго не приходила к нам во двор: небо всё хмурилось, и в марте сыпал снег. Но в апреле солнце словно выпрыгнуло из-за туч – и давай жарить так, что все сугробы сразу похудели и в канализационных решётках забулькали весёлые ручьи. И сразу стало ясно, что зима кончилась.
Я как раз две недели проболел ангиной, потому что промочил ноги, а когда вышел во двор, то там была самая что ни на есть весна. На лицах всех ребят повыскакивали веснушки, глазам было больно смотреть на яркое небо, а девчонки только и делали, что скакали по начерченным мелом клеткам на непросохшем асфальте. Это было так смешно, потому что казалось: эти клетки-«классики» прямо вытаивают из-под снега вместе с асфальтом.
Но ещё веселей было в школе. Я, как только пришёл туда после болезни, так сразу увидел, что все наши ребята до уроков высыпали в одних костюмчиках на школьный двор, стоят, щурятся от солнца, а в руках у каждого – слепящий лучик. Это они зеркала подоставали и пускают солнечных зайчиков.
– А ну, дай мне попускать, – сказал я Ване Павлову, который стоял ближе всех.
Ванька очень обрадовался, потому что меня давно не видел и дал мне своего зайчика попускать. Это было здорово. А потом мне дал подержать зеркало Олег Куликов, и я сразу увидел разницу: от круглого зеркальца и зайчик был круглый, а от квадратного – квадратный. И мне тоже захотелось иметь своё зеркальце, чтобы вот так же, вместе с другими нашими мальчишками, направлять на переменках слепящий весёлый луч на посеревшие за зиму стены школы, на голубей на её крыше и светлые, свежевымытые окна. Но тут ко мне подошёл мой друг Толик Егоров.
– Привет, – сказал он. – И у тебя зеркальца нет? У меня тоже. Знаешь, давай после школы поскорей сходим к твоей маме и попросим, чтобы она нам дала хотя бы один кусочек зеркальца на двоих.
– Давай, – сказал я, и мы побежали в класс, потому что как раз затрезвонил звонок.
После школы мы с Толиком Егоровым не остались с ребятами пускать зайчиков, а пошли прямо ко мне. Только Толик к моей маме идти застеснялся и сказал, что подождёт меня во дворе.
Я пошёл в квартиру, переоделся для начала и стал думать, как бы мне у мамы зеркальце попросить. У неё было одно в пудренице, но я подумал, что она его не даст. И ещё у нас было довольно старое настенное зеркало, и если бы удалось отломить от него угол, это было бы как раз то, чего нам с Толиком надо. Но как отломить? Я порылся в ящике под кроватью и вынул оттуда большие и увесистые щипцы.
