– В театре есть два человеческих вида: женщины с мужскими половыми признаками и женщины без оных. Все актеры – женщины. Да, Александр, и вы тоже. Не стоит так переживать, что вам поручили роль девушки. В конце концов, вспомните, при Шекспире на театре играли только мужчины.
Стравинская остановилась. Умолкла. Посмотрела в окно, всем своим видом показывая: она и так проявила ко мне максимум внимания. Однако после этого произнесла нечто совершенно ошеломительное:
– Если вы желаете, я могу пройти с вами роль.
Я желал.
Зачем она это делает? Ее положение слишком высоко, чтобы она стала плести интриги против меня. Это все равно как если бы орел начал строить козни против мошки. Значит, Стравинская действительно хочет, чтобы эта роль осталась за мной. Я открыл рот для излияния благодарности, но старая актриса жестом потребовала не произносить никаких речей. Уходя, она попросила меня рассказывать ей обо всем, что со мной происходит. Кажется, я обрел в театре друга. Возможно ли это?
Теперь, когда она ушла, а вместе с ней мою гримерную покинула благопристойность, я могу сделать еще одну заметку о целовании зада. Нинель Стравинская с нашим режиссером всегда разговаривала уважительно, но без восторга. Ролей себе не просила. Страх и трепет оставляла в пользование другим актерам труппы. И Хозяин ни одного спектакля не выпустил без нее, ни разу не повысил на нее голос. Лишь сейчас, глядя на закрывшуюся за Стравинской дверь, я так остро это прочувствовал. Что и привело меня к осознанию горькой истины: целование зада утешает и дарует надежду тому, кто целует. Принимающая сторона непредсказуема, как судьба.
Как же мы не замечаем, что наше общее, объединяющее всю труппу дело – коллективное целование – несет только спокойный сон: сегодня я сделал все, что мог? Загадка для подлиз.
С этими мыслями я вышел из гримерки и вновь увидел господина Ганеля. «Первая репетиция. Поздравляю нас», – сказал он. Я прочел в его глазах желание во что бы то ни стало остаться здесь, в нашем знаменитом театре, и, если я не ошибаюсь, отвращение к своему театральному прошлому.
Ганель тепло улыбнулся, и из моей памяти стерлась его улыбка в кабинете режиссера – тогда он словно извинялся за то, что существует.
Мы стали спускаться в зал, и по пути я, как и ожидал, получил несколько ножей-поздравлений. «Ах, я так за тебя счастлива! Я уверена, ты сыграешь волшебно! – защебетала, увидев меня на лестнице, коллега, столь же неприметная, как я до вчерашнего дня, а потому и невзлюбившая меня с особой страстью. – Эта роль как будто специально для тебя написана!»
Господин Ганель проводил ее долгим взглядом и совершенно неожиданно подмигнул мне. Как ни странно, это меня подбодрило.
Другие актеры не были так прямолинейны, но все же в улыбках, рукопожатиях, приветливых наклонах головы таилась зависть. Или я ее придумал? Но ведь я сам завидовал бы на их месте.
Кто-то этажом выше, завидев нас, сказал довольно громко: «Вот парочка. Карлик да девочка». Я даже не стал поднимать головы. Я мог увидеть наверху любого актера труппы. Господин Ганель, кажется, начал понимать, в какую теплую компанию попал. Но, судя по тому, как бодро он держался, в своем театре он привык к столь же дружественному обращению.
Мы с господином Ганелем вошли в зал – вся труппа была в сборе. Режиссер отнесся к нам без малейшего следа вчерашней фамильярности. Он пожал нам с господином Ганелем руки и пригласил сесть в первый ряд. Мы сели рядом с Иосифом. Он тоже держался в высшей степени официально.
Судя по настроению режиссера, он не собирался сегодня ни делать объявлений труппе, ни разбирать текст. Не планировал он объяснять и присутствие Иосифа Флавина, а также причины пополнения труппы господином Ганелем и чудо моего превращения из актера теневого в актера авансцены. Да что уж стесняться в выражениях – он не собирался никому объяснять мое превращение из актера в актрису. Так будет – и все. Разве закон сам себя разъясняет? Он дает только руководство, нерушимое, непреступаемое…
Я понял, что сейчас предстоит репетиция одного актера. Я это обожал. Режиссер будет сам играть все роли. В такой момент рушились все его теоретические построения, презрение к театру переживания и личная ненависть к Станиславскому. Я всегда завороженно следил за этим каскадом превращений.
«Выучите сцену на балконе!» – вспомнил я его вчерашний наказ и улыбнулся. Нет сомнений, сегодня я не понадоблюсь. Никто не понадобится.
На наши репетиции порой приходили смотреть студенты, журналисты и даже филологи: порой их надежды, что режиссер откроет в классическом тексте новый смысл, вознаграждались. Но сейчас он не говорил. Он летал по сцене. Он был Джульеттой, и все его тело – руки, ноги, ресницы, даже его черный строгий костюм – жаждало любви. Его движения становились неловкими и вместе с тем неподражаемо грациозными: пластика девочки-подростка. Он толстел и хмелел, он ругался и пел – с наслаждением Хозяин изображал дородную кормилицу. Он разбухал от бешенства, он метался по сцене, как зверь, с темным восторгом чувствующий, что кровь – своя ли, чужая – вот-вот прольется: это был Тибальт. А вот юноша, полный беззащитной иронии, колючий от нежности, задиристый от миролюбия – мне показалось, что режиссер больше всего любил Меркуцио, который умрет раньше других, прокляв «оба дома».
Почти час режиссер проигрывал-проживал шекспировскую трагедию, менял лица, походку и голос. Внезапно застывал, и в наступившей тишине мы чувствовали, как время ведет героев и нас к печальной развязке. Когда он закончил, вся труппа сделала невольную, одну на всех, паузу – в ней чувствовалось неподдельное восхищение. По краям зала раздались аплодисменты – это закудахтали ручки студентов и журналистов – но режиссер жестом остановил их.
Я был уверен: никому из нас не сделать ничего похожего. Ни у одного из нас нет такого размаха крыльев.
Я вышел из зала, переполненный любовью к режиссеру. Господин Ганель, ни жив ни мертв, стоял под чьим-то портретом. (Неужели снова Мейерхольд? Он рассчитывает на его защиту, что ли?) Я угадал: он чувствует то же самое.
– Я так никогда… Никогда! – только и сказал он.
– Успокаивает, что никто так никогда, – ответил я, с удовольствием отмечая про себя, что наши мысли похожи.
Наш разговор услышал Сергей Преображенский. Словно в облаке всеобщего восхищения и восхищения собой прошагал он к нам. Улыбнулся, спросил:
– Никто так больше сыграть не сможет? Вы уверены? А вы заметили, что мою роль, Ромео, Сильвестр показывать не стал?
Да, конечно, безусловно, ты грандиозно сыграешь и без его показов. Конечно, безусловно, ты гений. Как ты вообще заметил нас, мошек-крошек? Появление Сергея вернуло меня к моей ненависти. Вернуло к себе. Зверек-то был всего лишь полузадушен – я снова услышал его слабый, но настойчивый писк. Однако я подал Сергею руку с приветливейшей из моих многочисленных улыбок.
И тут случилось еще одно чудо. Без обиняков, запросто, он предложил выпить: ведь мы как-никак юные влюбленные, а помогает нам брат Лоренцо, которого берем третьим, да? Да, господин Ганель? Да, Александр? Ненависть замерла в изумлении. Сдала позиции. Лапки сложены – «…удаляюсь… удаляюсь… удалилась…».
