– Так какая красотка прошла! – оправдывается он.
– Ты отвернулся, и я на это мгновение стремительно утратил смысл. Помните православную молитву «Не отврати глаза твоего от меня, Господи»? Я думаю, мы все ее неустанно шепчем, только не Богу, а всем и каждому… О чем я говорил? О театре я говорил… Выводы!
– О! Уже и выводы? Так скоро? – смеется Сергей, но я непреклонен.
– Первое. Трагичность богооставленности и счастье богоприсутствия – предельно выражены в театре. Второе. Мое одиночество тем ощутимей, чем больше людей смотрят, а значит, укореняют в жизни моего врага…
– Ух ты, врага! – улыбается Сергей. – У тебя враги? У нас в театре? Кто? Имена! Мы их раздавим! Помнишь: ты гондон…
– И ты гондон! – внезапно раздраженно вставляю я. Сергей на секунду чувствует, что я сказал это ему, а не для поддержания рифмы. Но вальяжное высокомерие ведущего актера помогает ему рассеять подозрения, и он снова с нежностью смотрит на нас, своих собутыльников.
– А за что мы пьем, Саша? Это же тост был? – интересуется господин Ганель. По его тону непонятно, произвел ли я на него впечатление.
– За то, чтобы театр знал свое место! – поднимаю я рюмку.
– Ура! – кричит ничего не понявший Сергей и выпивает рюмку, сразу наливает и выпивает вторую и поясняет: – Очень длинный тост был. Сойдет и за два! Как ты сказал: ты глубок, и я глубок, – улыбнулся Сергей. – Да, глубоко говоришь!
Сильвестр подбросил судьбоносную монетку. «Решка – господин Ганель, орел – Александр», – загадал он. Монетка упала возле рюмки.
«Ну вот, – укоризненно покачал головой Сильвестр, – а он говорит, что Бог не замечает карликов».
Сергей поддел вилкой большой кусок селедки, из которой торчало множество мелких костей, а сверху лежал кусочек репчатого лука. Отправил все это волшебство в свой красивый вишневый рот. Мы наблюдали за его наслаждением, а он, сладостно чмокнув, сказал:
– Вот сейчас, когда я делал на вилке эту восхитительную икебану, мне тело мое подсказывало, как будет вкусней. Все решения за меня принимает тело. Во всех вопросах. Вот если я читаю роль и тело начинает волноваться – значит она моя…
– Тело волноваться? – спрашиваю я.
– Да! Я читаю роль и вскрикиваю, шепчу, смеюсь, плачу иногда. Жена в такие моменты меня даже побаивается. Хочется делать все, о чем там написано – драпать, драться, травить, травиться… Любить! Все это надо делать скорее и по многу раз, и перед всеми, перед всеми!
Повторив «перед всеми», Сергей зачем-то поднял вверх указательный палец, словно сообщал нечто архиважное. Господин Ганель нетрезвым взглядом рассматривал палец ведущего актера, пока тот говорил:
– А что тебе это дает, Сань? Богоприсутствие! Богоотсутствие! А может, просто – успех или провал? А? Не говори так со мной больше, мне как-то… как-то мне холодно сразу становится.
Я вспомнил, как Наташа говорила: «Не могу спать с человеком, который говорит "все сущее". Вот в этом они с Сергеем похожи. Им холодно там, где мне хорошо».
Он смеется надо мной. Я начинаю трезветь. И ненавидеть. А он не отстает:
– Саня! – выдыхает на меня Сергей смесью водки, лука и сигареты. – Ну и что же с того, что Бог куда-то там удалился и теперь мы друг для друга играем?
Он спросил меня так запросто, не желая ни обидеть, ни унизить, но я почувствовал себя и обиженным, и униженным. Он победил, даже не вступая в борьбу, даже не догадываясь, что я был его противником. В его глазах отразилась природа актерства, чуждая рассуждений, гибкая, переменчивая, которая мало верит словам, еще меньше – мыслям.
Он лапает. Я разглядываю. Он актер. Я зритель. Мое место в партере.
Сильвестр аккуратно спрятал монетку в кошелек, расплатился, оставив щедрые чаевые, и ушел, не замеченный артистами.
– А я верю, Саша, что ты не случайно получил роль, – продолжал Сергей, выискивая на столе, чем бы еще поживиться. – Увидишь, Сильвестр сделает такое!
Сергей любил режиссера. Актерская любовь к начальству – как женская любовь к подчинению. У Сергея эта любовь в полной мере…
Почему господин Ганель начал взлетать к потолку? Хватаю его за руку – улетит, останемся без брата Лоренцо, кто тогда нас с Сергеем обвенчает…
Голову Александра наполняют туман и звон. Заплетается не только его язык – заплетаются мысли. Алкоголь овладел им до дна.
Ему кажется, что он продолжает рассказывать о жертвах театра, о «постоянно пополняющейся всемирной труппе лицедеев, которые жертвуют самым лучшим в себе, чтобы только произвести впечатление, а на самом деле тоскуют по взгляду Бога». Александру кажется, что и Сергей, и господин Ганель поняли его мысль, восхитились ее глубиной, и они втроем торжественно поклялись лицедействовать только на сцене.
На самом деле Александр мирно дремлет.
Сергей вызывает своего шофера, чтобы тот развез всех по домам. Расстаются они закадычными друзьями, хотя господин Ганель не участвует в звонких лобызаньях и плотных объятьях, которые происходят тут же, у стола с остатками еды и водки. Сергей уверяет еле держащуюся на четырех ногах парочку: «В моей роли не будет ни слова, написанного Иосифом! Меня вполне устраивает другой автор!» В ответ смеются господин Ганель, Александр и почему-то едва не падает от хохота официант.
Александр весел и легок сейчас ровно настолько, насколько завтра утром будет тяжел и мрачен…
Сергей на следующий день проснулся с таким звоном в голове, словно там трепетал Царь-колокол. Актер в который раз дал клятву воздерживаться от спиртного, но, вспомнив, сколько раз он начинал утро с таких обещаний, через силу рассмеялся. От этого внезапного утреннего смеха проснулась жена Сергея, посмотрела на супруга с сонным осуждением, повернулась на другой бок и уснула вновь.
Господин Ганель выпил меньше Александра и Сергея, а потому на следующее утро встал без тяжелых следов похмелья.
Он жил в центре Москвы. Здесь, среди старинных шкафов, стульев и ваз, он учил роли, слушал музыку и очень редко, но все же смотрел порнофильмы.
Проснулся господин Ганель с приятными воспоминаниями о вчерашнем вечере. Хотя, как он полагал, Саша переборщил, разве о таком говорят? О таком и думать как-то почти непристойно. Господину Ганелю показалось, что Александр рассуждает про Бога как-то фамильярно, словно про своего соседа.
Сам он предпочитал на такие темы высказываться только с иронией, а наедине с собой даже не пытался их поднимать. Однажды он сказал своим коллегам в Детском театре, которые затеяли теософский спор: «Карлику верить в Бога даже как-то неприлично. Слишком уж большая идея». После этого с ним на «божественные темы» никто заговорить не пытался, чему он был рад.
До театра он мог дойти пешком, потому на репетицию собирался медленно и даже величаво: надел снежно-белые носки, черные брюки, рубаху, не уступающую в белизне носкам, а также жилетку и пиджак. Оставалось еще некоторое время до выхода из дома, и господин Ганель, как это бывало очень часто, сел напротив шкафа с зеркалом, стал разглядывать свое отражение и мечтать о долгой и счастливой работе, о том, что понравится режиссеру, который тем временем сидел с Иосифом в своем кабинете, с аппетитом ел свои любимые сэндвичи и говорил как раз о господине Ганеле.
