Он вообще был склонен винить себя за любое несчастье, жертвой которого пал. Вместе с тем это была хитрость – ведь как только он признал бы себя невиновным, ему следом за этим пришлось бы признать себя бессильным. Что он мог сделать против Хозяина? Как ответить на унижение? А потому лучше вспомнить (или придумать) преступление под неожиданно настигшее его наказание. Чтобы боль приходила как возмездие, а не как следствие случайной прихоти Сильвестра. Тогда господин Ганель казался себе важной фигурой во Вселенной, которая озабочена тем, чтобы воздавать по заслугам – даже такому маленькому существу, как он. Даже через такое большое, как Сильвестр.
Режиссер Андреев был прав, когда сказал Иосифу сразу после «изгнания Ганеля» (он говорил спокойно, как будто всего десять минут назад не был свидетелем обморока своего нового актера, напротив, Сильвестр был очень доволен впечатлением, которое произвела на господина Ганеля история про горбуна): «Господин Ганель не обратит свою ненависть на меня, ведь это значило бы обратить ее на свое будущее. Он возненавидит себя самого, то есть свое прошлое, которое он так хочет преодолеть. И начнет мучительный процесс саморазрушения. И я ему в этом святом деле обещаю помочь. А потом просто подцеплю его, – режиссер показал Иосифу мизинец, согнутый крючком, – и выдерну Ганеля из Ганеля. И в окровавленной пустоте сотворю брата Лоренцо. Вот так, Иосиф, вот так, соавтор Шекспира, вот так».
Господин Ганель остановил свой размеренный шаг, и сделал это так внезапно, что его едва не сбил ехавший по Тверскому бульвару велосипедист. Наездник обдал господина Ганеля отборным матом и, скрипя велосипедной цепью, поехал дальше. Вопрос, что заставил господина Ганеля пресечь движение: «А в чем я, собственно, себя обвиняю? Моя-то, моя-то в чем вина?» Но это совершенно справедливое рассуждение не изменило его чувств. Господин Ганель чувствовал себя виноватым.
Он зашел в кафе «Пушкин» и, как всегда, заказал один эспрессо. На большее (и даже на большой эспрессо) ему не хватало средств, но в этом маленьком, шестидесятиграммовом удовольствии он себе не отказывал. Он гордо сказал: «Один!», давая официанту понять, что никакие решения Государственной думы не заставят его проблеять: «Одно кофе!»
За соседним столиком сидел муж Наташи. В его кошельке было побольше денег, чем у господина Ганеля, а потому перед ним стоял двойной эспрессо. Денис Михайлович и карлик знакомы не были, но сейчас были ближе друг другу, чем самые близкие люди. Как сказано в трагедии, которую уже выучил наизусть господин Ганель, «мы в книге бедствий на одной строке». Их объединяло смирение. И, в разной степени осознанное каждым, презрение к себе.
Официант принес крохотную чашечку. Господин Ганель ждал, пока кофе слегка остынет. «Ну что, немножко телепатии?» – подумал карлик и принялся рассматривать сидящего напротив Дениса Михайловича, чьи светло-голубые глаза, казалось, приглашали к путешествию. И господин Ганель услышал: «И день, и вечер, и зима, и весна… Я всегда буду ее прощать». – «А я буду прощать нашего режиссера. Ведь буду, я знаю, – подхватывает мысль господин Ганель. – Пока он меня не выгонит». – «Выгнать ее? – думал Денис Михайлович. – Даже пытаться глупо. Я ведь пойду за ней». – «А я пойду, прямо сейчас пойду в театр и не приму ни одного сочувствия… Если так вообще можно сказать». – «Я же пробовал, пробовал других женщин… Какой неприятный холодный кофе. Я не променяю мою боль на все эти… радости». – «Боль, да, боль… И ее будет еще больше. Но в Детском театре боль безысходная, а у Сильвестра – перспективная. Если так можно сказать». – «Перспектива? Продолжать. Пока она не устанет унижаться, ведь ее саму все это унижает». – «Сильвестр Андреевич унижает всех. Я знал, куда шел. Какой приятный холодеющий кофе. Если так можно сказать». – «Сказать! Я ей хотел сказать: уходи, баста, точка. Как все же славно, что у меня не хватило духу». – «Как все-таки славно, что я приду в этот театр, а не в наш детский бордель, и, быть может, мои страдания окупятся, и я еще буду с улыбкой вспоминать этот страшный эпизод». – «Я же знаю, что недостоин Наташи, в глубине души я это знаю». – «Разве я имею право быть в этом театре? Я имею право только не быть в этом театре. Я, урод, получаю такую роль. Это дар, а значит, испытание и наказание. Когда Сильвестр надо мной издевался, он просто взял с меня налог за невероятный, неправдоподобный выигрыш. И я знаю – это только мой первый взнос».
Так проходил этот «теннисный матч»: не знающие друг друга партнеры услужливо давали друг другу пас. Так звучала эта музыка – тональность была общей.
Наташа в глубоком раздумье шла по Тверскому бульвару. Она чувствовала, что наступает переломный момент, и пыталась понять, чего от нее требует будущее. За столиком кафе «Пушкин» она увидела Дениса Михайловича. Он заметил жену и помахал ей рукой. Наташа подумала, что он машет рукой как-то безнадежно, словно прощается. Или ей показалось? Она вошла, поцеловала мужа и села рядом с ним, сказав по пути официанту: «Один эспрессо». Господин Ганель сразу почувствовал симпатию к этой красивой женщине с холодно-голубым взглядом.
Он с любопытством и энергией попытался проникнуть в ее мысли. И в который раз поразился женскому коварству. Она – господин Ганель был уверен, что расслышал правильно, – думала о том, что ей ради пересечения какой-то границы нужно отдать что-то, что ей дорого. «И это "что-то", – в негодовании думал карлик, – это "что-то", похоже, мужчина, который сидит рядом с ней и которому она так нежно улыбается! Хорошо, она улыбается ему не нежно, но все-таки улыбается! О, женщины! Вам имя – вероломство!»
Грозно процитировав в мыслях своих Отелло, господин Ганель подумал, насколько он далек по тело– и духосложению от венецианского мавра. И улыбнулся. Наташа улыбнулась ему в ответ. Карлик почувствовал, как ему нравится ее улыбка.
Паразит, заселенный в меня Шекспиром
Звонок режиссера изменил планы двух артистов. Сильвестр срочно (а было восемь вечера, пятница) приглашал их к себе на дачу.
Машина заехала сначала за Сергеем, потом за Александром. Когда она подъехала к дому Саши и весело загудела, он сразу вышел из квартиры, все еще потрясенный. «Он Сам мне позвонил, не через Светлану-Сциллу, а Сам!»
На улице холодно – зима почти овладела Москвой. Падал первый снег, обращавшийся на земле в серую слизь.
Сергей располагался на заднем сиденье. Он улыбнулся широко и, как показалось Александру, властно. Жестом пригласил Сашу сесть рядом. «Привет!» – сказали они одновременно и вместе улыбнулись.
Рукопожатие было неподдельно дружеским, и Саша понял, что ошибся насчет «властной улыбки». Александр вспомнил, что где-то читал: обычай пожимать руки возник в те далекие времена, когда мужчины проверяли, нет ли оружия в руках другого. Частенько в рукопожатиях, особенно в театре, чувствуется, что этот жест свято хранит свою историю. Но пожатье рук Сергея и Александра было почти таким, как у Ромео и Джульетты, – то самое, первое («пожатье рук законно, пожатье рук – естественный привет»).
Актеры – ведущий и ведомый – мчались к режиссеру на дачу, которая находилась на знаменитой Николиной горе, где издавна селилась художественная и политическая, а сейчас и «экономическая» элита.
