Иосиф снова остановился и с недовольством, все еще сидя вполоборота к компьютеру, перечитал текст. «Нет, – думал он, – по интонации получается, будто я иронизирую. Что вообще со мной такое? Почему текст не задается? Такой важный текст? Ну да, мне симпатичен Сильвестр. Я вообще люблю людей талантливых. Но как же я могу молчать? Да вообще-то очень просто могу и молчать… – Иосиф загрустил. – То есть буду тихо ждать, когда явится Ипполит Карлович, возьмет всю эту шушеру за хвост и выбросит из театра на улицу? А если я сообщу о беспределе – тут и откроется для меня перспектива. А когда меня вышвырнут вместе с Сильвестром – вот героем-то буду! Ха! Меня все на смех поднимут, и правильно сделают. Я бы первый такого дурня осмеял. Пришел в такой театр, провел тут три месяца, как сонная тетеря, и вместе с режиссером за его грехи – с вещами на выход! Нет, прости, Силя, я потом тебе много добра сделаю, а сейчас настал час предательства, – Иосиф тихо засмеялся. – Ну и фразочки в моей голове бродят! Что вообще со мной такое? Мысли какие-то инвалидные…»
Он встал из-за стола, выглянул в окно. Машина Сильвестра еще не вернулась. «Значит он, бедненький, до сих пор у Ипполита Карловича. Свое право на сцене куролесить отвоевывает, – с нежностью подумал Иосиф. – А я тут сижу, донос на него пишу. Одним пальцем, как бы не весь в этой подлости участвуя… – Иосиф ухмыльнулся. – А что? Я в этом деле не весь! И поступаю я, как христианин. Моя левая рука не ведает, что делает правая. Сколько же раз вот так вот, выполняя завет их Бога, я падал жертвой их неприязни?»
Иосиф забарабанил пальцами по подоконнику. На душе было неспокойно.
Тогда он решил продолжить игру, которую начал, стыдливо печатая текст одним пальцем.
Вообразил сурового судью, который обязывает его произнести оправдательную речь. Судьей он представил себя самого: в его воображении возник величавый толстяк в мантии.
«Ваша честь! – произнес Иосиф, естественно, про себя. – Сейчас я напишу и отошлю письмо, которое разрушит карьеру, да что там – жизнь Сильвестра. При этом я не скрою ни от себя, ни от вас, что он мне очень симпатичен. Я его уважаю. Так не становится ли мой поступок от этого подлым вдвойне – спросите вы. И я отвечу без единого колебания – нет! Разве я не во всем таков? Я ведь не только критик, я пишу статьи и против правительства, и за него. За оппозицию и против нее. Эти дураки с двух сторон баррикад, если бы узнали, закричали бы: "Ах, аморально! Ах, беспринципно!" Но давайте рассуждать не как банальные людишки, а как мыслители. Посмотрим на меня как на средоточие противоречивых, разнонаправленных сил и задумаемся: какова же моя миссия? Что я являю миру?»
Судья согласился посмотреть на Иосифа под таким углом. И он продолжил: «Раз один человек естественно и в каждом случае искренне высказывает абсолютно противоположные взгляды, это значит не только, что он продажная журналистская сволочь. Раз человек, искренне любя другого, столь же искренне его предает, это не значит, что он подлец и только.
Ваша честь, я вот на что хочу обратить ваше внимание. У всего один творец. Тьма и свет, добро и зло, правительство и оппозиция – все из одного источника идет и к нему возвращается. Я, Иосиф утомленный, исполняю свою нелегкую миссию – балансирую на границе противоположностей. Я мечтаю об их единстве, но нередко падаю жертвой в их борьбе. Но не теряю надежды! Надежды на то, что я способен совместить в своей душе левых и правых, про и контру, любовь и предательство. В такие моменты я чувствую себя сопричастным Тому, кто не ведает противоречий, не знает дуализма.
Я противоречив, я хаотичен, я непоследователен, как сама жизнь. Вот и сейчас я попробую, не предавая Сильвестра в душе своей, предать его на этом жалком компьютере устаревшей модели».
Толстяк в мантии был впечатлен. Он закивал головой и даже поднял вверх большой палец. И возвестил: «Заранее оправдан!»
И вдруг Иосиф понял, как нанести по Сильвестру удар сокрушительный. Наповал. «Как же я раньше не додумался? Надо писать отцу Никодиму! С ним-то, с Никодимом-то мы знакомы! И мое письмо он прочтет мгновенно! Его влияние на Ипполита Карловича огромно!» – внутренний монолог Иосифа прорвался наружу: последнее слово он выкрикнул от восторга.
«Какая же прекрасная мысль про отца Никодима! Он ведь правая рука, да что там – все руки и ноги Ипполита Карловича! И он давно точит зуб – да что там – все зубы – на Сильвестра. Блестяще! Все сходится. Это судьба».
Иосиф ринулся к компьютеру. Недавнее стеснение исчезло – вместо него нахлынуло вдохновение. Снова перед компьютером сидел охваченный творческим пламенем пианист, готовый покорить музыкальные фразы любой сложности. Он неистово заиграл на клавишах: «Глубокоуважаемый отец Никодим! Считаю своим долгом уведомить…»
«Ха! Уведомить? – приостановился Иосиф. – Подлое выражение… Ну да чем подлее, тем лучше. Так скорее станет понятно, добьюсь я здесь чего-то или меня с позором вышибут».
Иосиф продолжил пламенный донос: «…уведомить вас, что в театре, который так щедро одаривает Ипполит Карлович, творятся вещи возмутительные. Если спектакль, который сейчас репетирует Сильвестр Андреев, дойдет до премьеры, все будут говорить об Ипполите Карловиче как о меценате, поощряющем мужеложство».
«Ага, прекрасно! Мужеложство, это правильное слово…» – с удовольствием чмокнул тонкими губами Иосиф, словно пробуя это слово на вкус.
И он застучал-заиграл, слагая свой донос из возмущения, праведного гнева и страха за «и без того истощенную мораль нашего общества». Вписал было: «Дышащую на ладан мораль», но засомневался: «Лучше бы с ладаном поосторожней… Не дай Господь, что-то антицерковное ляпну… Нет, не надо ладана». Вспомнил и про буддиста Лоренцо. На мониторе явились новые строки: «Не стоит пояснять, что превращение монаха-христианина в буддийского монаха – это не просто каприз одаренного режиссера. Таким образом наш театр солидаризируется с глобальной сменой ценностей, с охватившим мир нигилизмом – а буддизм ведь не что иное, как нигилизм под видом религии. Что же будет проповедано со сцены нашего театра с помощью отца Лоренцо, кощунственно преображенного в буддийского монаха? Что нет добра и нет зла. Нет правого и неправого. Все едино. И в конечном счете ничего не существует. Вот какая философия стоит за этим, на первый взгляд, невинным театральным трюком!» В последнем пассаже письма была связь с недавно произнесенной Иосифом оправдательной речью перед воображаемым судьей. Но Иосифа это не смутило. Он чувствовал, что отцу Никодиму нужно писать именно так и именно об этом.
Вдруг дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял взволнованный Сильвестр. Иосиф мгновенно закрыл текст и улыбнулся режиссеру. Тот стоял, засунув руки в карманы джинсов, и смотрел на Иосифа с тревогой. Казалось, он не решается войти. Вдруг Сильвестр сделал шаг вперед и резко захлопнул за собой дверь.
– Ипполит Карлович в Москве. Черт его принес. Я уже у него был.
– И как он?
– Мрачен. И подозрительно ласков.
– Мрачен и ласков? Как это?
– Со мной подозрительно ласков, а на дне – мрачен. Что удивительного? Я, как мог, заморочил его. Но ненадолго. Орех крепкий.
