«Господи, вразуми их обоих. И Сильвестр, и Ипполит могут принести столько добра, а творят лишь зло. Почему? Там, за дверью, встретились нищее богатство и бесславная слава. Видишь Ты, Господи, из какой бездны взываю к Тебе. Лишь на Тебя уповаю. Лишь Ты можешь, соединив тьму с тьмою, произвести свет».
Ипполит Карлович долго смотрел вслед отцу Никодиму.
– Святейший человек! Не стесняюсь говорить это всякий раз, как он уйдет.
– Он нас слышит, – сказал Андреев бесцветным, абсолютно лишенным эмоций голосом. – Он же сразу вошел, едва вы попросили его «пожелать пришедшим доброго здравия». Вы при этом не повысили голоса ни на децибел.
– От тебя не скроешь ничего! Талант! Вот вы это заметили? А? – обратился он к господину Ганелю и Александру.
Тяжелый выбор лег на плечи артистов. Сказать, что они это заметили – значит уличить Ипполита Карловича во лжи, которую они зарегистрировали сразу. А сказать, что не заметили – значит согласиться с тем, что режиссер выискивает любую возможность, чтобы уязвить «святейшего человека». Андреев выручил их неуклюжей и дерзкой шуткой:
– Не терзайте их вопросами. Они глуховаты.
– Глухие актеры?
– Глуховатые.
– Ну, – поднял Ипполит Карлович полупустой бокал с виски. Мориц подскочил и наполнил его до краев новой порцией. – Я пью за тех, кто не сдает своих людей. За тебя, Сильвестр!
Едва порция исчезла в Ипполите Карловиче, он соорудил невероятный бутерброд из хлеба, черничного джема и стерляди, и показал на дверь:
– Молится. И я уверен. Он молится о нас.
Подслащенная стерлядь покинула этот мир. Ипполит Карлович медленно облизал губы, прислушиваясь к своим ощущениям.
– Вот какая раньше у меня была молитва? До встречи со святейшим какая у меня была молитва? – спросил он у господина Ганеля. – Ага, не знает! А делает вид. Что все знает. А вот какая: нет отношений, кроме товарно-денежных, нет отношений, кроме товарно-денежных. Это я повторял себе денно и нощно, зарабатывая свой первый миллион… Вот что я вам. Как творцам скажу. А вы это сложите в свой багаж. Творческий. Интересная у меня внутренняя история. Я с детства смерти боюсь. Меня даже к психологу водили: мальчик семи лет, а небытия боится. Каково? Каков? Психолог та-а-акой урод попался! Я ему ничего говорить не стал. Ну он и успокоил родителей. Сказал, нет отклонений. Все у мальчонки в норме. Хех! – скорбно усмехнулся Ипполит Карлович. – Я понял, что лучше мне с ними о смерти больше не говорить. А они подумали, что у меня прошло. А не прошло. Я просто спрятал от них. А когда я свой первый миллиард заработал – я так ярко. Так горько понял: умру раньше, чем потрачу… Так меня эта мысль и раздавила. И снова я стал в таком же ужасе. Как тогда, в детстве.
Мориц внес огромную дымящуюся тарелку и поставил перед Ипполитом Карловичем, шепнув нежно: «Царская уха, как вы просили». «Недоолигарх» зачерпнул ложку, с удовольствием проглотил и сказал официанту:
– Ты же помнишь… Я и грибного хочу.
Мориц изобразил на лице: «Как я могу забыть!»
Ипполит Карлович обратился к Сильвестру:
– Вот ты как, Силя, полагаешь: искусство вечно, жизнь коротка? Да? Ну, кивни хоть! Ага. Но ты же на этом искусстве имя свое. Выцарапал. Тебе только в радость, что оно вечно. А мне? Финансы вечны, жизнь коротка. Но у меня-то наоборот, не так, как у тебя с искусством. Чем их больше, тем несомненнее для меня моя, как говорит отец Никодим, бренность… – слово «бренность» Ипполит Карлович произнес растянуто («брэ-э-энность»). – Вот так, творцы. Богатство мое мне о смерти все время напоминает. Парадокс, да? Вот что я записал однажды ночью про смерть и деньги. Слушайте, – Ипполит Карлович стал приподнимать одну тарелку за другой, отыскивая свои записи: – А, вот она, моя бумажка, – под тарелкой со стерлядью с луком лежал большой лист. – Нет. Это не моя бумажка. А где моя? – он с подозрением посмотрел на Морица, тот побледнел. – Ладно. Найдется еще. Но тут что-то тоже любопытное. Накалякано.
Ипполит Карлович утер губы белоснежной салфеткой, оставив на ней пятна жира и капли виски. И прочел:
– «Спешу уведомить вас, что если спектакль, который сейчас репетирует Сильвестр Андреев, дойдет до премьеры, все будут говорить об Ипполите Карловиче как о меценате, поощряющем мужеложство».
Все, кто сидел за столом, поняли: это конец. Отец Никодим замер в соседней комнате. Ипполит Карлович секунд пятнадцать смаковал тишину. Насладившись отчаянием своих гостей, он принялся сосредоточенно поглощать царскую уху. Ел он отвратительно, прихлебывая и причмокивая, и Сильвестр вспомнил, что во время их предыдущих совместных ужинов и обедов Ипполит Карлович себя вел исключительно пристойно. Нынешнее чавканье шло из того же источника, что и внезапная откровенность. Ипполит Карлович вел себя так, словно он за столом один. Как будто его гостей не было на свете.
– А где же моя-то запись? Я же ее специально принес, для вас, – он снова стал поднимать тарелку за тарелкой, пока не обнаружил клочок разлинованной бумаги, на которой что-то было написано размашистым, не знающим сомнений почерком. – Вот она! «И сотворил Бог Италию, и увидел, что это хорошо»… Не. Это другое. Это я написал после Пизы. У этой башни. Что целые века падает и падает. Падает и падает… – Передвигая тарелки с места на место, Ипполит Карлович сосредоточенно искал какую-то важную для него запись. Наконец под полупустой салатницей обнаружился клочок потускневшей от времени бумаги. – Ура. Вот я. Ночью встал и записал. Кому же еще доверить такое. Как не вам. «Господи, зачем же ты слил неслиянное? Почему я чувствую, как одним путем движутся ко мне – смерть и деньги? Чем полнее счета мои, тем ближе смерть моя. Забери у меня этот страшный дар». Каково? Хорошо сказано?
– Богато сказано, Ипполит Карлович, – сказал Сильвестр Андреев, и голос его звучал спокойно, как всегда. Эта железная невозмутимость чрезвычайно понравилась «недоолигарху».
– Очень рад. Что ты одобрил. Мне это важно. Тогда и дальше расскажу. Эй! – обратился он к официанту. – Давай виски с птицей. Что ее жалеть-то? Будто у нас этих лебедей мало.
Приказ был исполнен мгновенно: бокал заполнен, лебедь запущен.
– В больших деньгах большая печаль. Они бесконечны, а ты конечен. Твои, лично твои средства – конечны. А средства вообще, мировые деньги – им нет конца. Ты такой махонький. А они подавляют. Владеют. Приказывают. Запрещают. Тот, кто этого вечного зова не слышит. Просто дурак. Или бедняк. – Он снова испортил еще одну белоснежную салфетку, вытерев ею губы, и продолжил речь: – Деньги обладают всеми признаками абсолюта. Не смотрите на меня так вытаращенно – я заканчивал философский факультет. Могу я хотя бы в вашем высоком присутствии. Об этом вспомнить?
– Можете, конечно, можете, – сказал Иосиф, едва не плача.
– Какой ты. Отвратительный человек. Я ведь так и знал. Еще до того, как ты вошел сюда. Я это знал, – сказал Ипполит Карлович и, как ни в чем ни бывало, продолжил: – Если вы стремитесь понять, что такое бесконечность. Подумайте о деньгах. Они помогут вам постичь идею бесконечности. Если вы задумались над тем. Что такое судьба. Ее капризы. Внезапные повороты. Подумайте о деньгах. Они помогут вам понять, что такое судьба. Почему к кому-то деньги идут сами? Почему кто-то вечно без них? Вслушайтесь: приток капитала. Отток капитала. Как приливы и отливы. Почему однажды ты чувствуешь: вот сегодня особый день. Все внутри гудит. Все вокруг звенит. Ты избран! И это оказывается день великой прибыли.
