«А вот х…й тебе!» – воскликнул Александр, громко, но мысленно. Воспитание позволяло ему говорить самые оскорбительные слова в адрес близких людей, а вот ругаться матом он не мог. Грубо выругавшись про себя, он почувствовал облегчение и отвернулся к стене.
– Саша, ты чудовищно неправ насчет меня и папы. Ты пойми…
– Нет, это ты пойми! Ты пойми, нет, ты пойми! – вскрикнул Александр и захохотал, для усиления эффекта постукивая себя рукой по ляжкам, накрытым одеялом. Внезапно прекратил и простонал:
– Боже, как все нелепо…
– Ты сам за меня говоришь и на меня же злишься. И делаешь так, даже когда здоров. Если чувствуешь, что тебе нужно уйти из театра, – уходи. Но не думай об этом сейчас. А то еще сильнее заболеешь.
– Ха! – он повернулся к ней, и снова ее поразили темные глаза и сизые круги под ними. – А что же тогда ты меня все время спрашиваешь: как в театре, как в театре, как в театре…
– Я спросила один раз, и я же не знала…
Александр поднялся на кровати:
– Ты топчешься по моей боли! И не знаешь!
И снова все потонуло в оранжевом цвете, и показалось, что мать сделала шаг к двери, но передумала и снова села на стул. Кровать задрожала в ожидании музыки, но ее не воспоследовало. Все рухнуло в тишину – мгновенно. Сколько прошло минут или часов, определить он не мог. Может быть, сбылись обеты оранжевого, и время (на время) исчезло.
– Это проекция, – услышал он голос матери.
– Проекция?
– Спроси у папы, он лучше объяснит. Ты вообще мало с ним говоришь о психологии, а очень зря, – Ольга Викторовна говорила и прикладывала сыну мокрое полотенце к голове. Он почувствовал леденящее блаженство. Вяло потребовал:
– Расскажи ты. О проекции.
– Это когда ты ненавидишь в других людях именно те пороки, которыми обладаешь сам, – мать нежно прикладывала полотенце к его лбу.
«А я было расслабился. Все кончилось вынесением приговора. Я мудак, она прекрасна». Александр почувствовал, что жар одолел прохладу полотенца.
– То есть я фантазирую? Воображение тренирую? Какая поганая проекция! И всего этого, всего, что я видел и чувствовал в моем проклятом детстве, не было? Измены, которые я видел и чувствовал, едва начал говорить?
– И как красиво ты стал говорить! – Ольга Викторовна снова впала в раздражение. – Жаль только, что полную ерунду.
– Я как говорю, так и живу.
– Жаль.
– Теперь ты со мной говоришь таким же точно тоном! Я для того и выбрал ее, чтобы она со мной говорила вот таким тоном!
Ольга Викторовна еще раз оглядела комнату. Александр, не поворачиваясь, сказал:
– Да-да, мне тоже интересно, кому теперь Наташа доверит свой огромный чемодан. Куда его понесет. Кого им премирует.
– Ты, маленький, не думай об этом, если можешь.
В голосе матери прозвучала такая нежность, что Александр невольно повернулся к ней, посмотрел в ее лицо – и почувствовал, что его слезные железы заработали в полную силу.
– Что ты, мальчик, маленький, что ты?
Она прикоснулась к его волосам. Впервые за долгие годы, может быть, впервые с детства он почувствовал, что может плакать, не заботясь о том, что вызовет у тех, кто рядом, смущение, чувство неловкости. Как же он не замечал, что с мамой все еще можно так плакать? Так же, как когда-то давно-давно, когда это было не постыдной слабостью, не жалобой, а единственно верным ответом на то, что с ним происходит.
Мама мягко, почти неслышно гладила его по голове, и Александр подумал, что может быть, он ошибался, и она не требовала от него побед? Может быть, она готова принять как факт, как данность, как истину, что он обычный человек, которому не суждено выскользнуть из серости? Чувствуя, что мама рядом, совсем рядом, так рядом, как давно не была, он начал дремать. Сон уже почти накрыл его, Александр чувствовал, что на этот раз он будет легким и целительным.
Первая волна сна уже накатила, и, пока не хлынула вторая, он медленно произнес:
– Оставайся у меня. Можешь лечь рядом.
– Ты же знаешь, как трудно я засыпаю в чужих постелях.
И хотя в этой фразе не было ничего оскорбительного, Александра ранили слова «в чужих постелях». Вторая волна сна отступила. За ней отхлынула первая. Он отодвинул руку матери и сказал так твердо, как мог:
– Ты прекрасно засыпаешь в чужих постелях.
Тут же захотел извиниться, но счел это малодушием и скорбно засопел. Сопение в любой момент грозило прорваться плачем. И тут воскресла древняя обида.
– Я никогда тебе не прощу, что ты хотела меня убить.
Ольга Викторовна посмотрела на его безвольный профиль, слипшиеся от пота волосы, искривленное страданием лицо, наклонилась и поцеловала его.
– Маленький, когда ты перестанешь об этом думать? – и задумчиво добавила: – И зачем только отец тебе рассказал. Я не понимаю, зачем было это рассказывать. И как можно на эту тему так переживать.
– А может, мне противно, что вы обсуждали, быть мне или не быть? Что я зависел от вашего настроения! Потому меня и колеблет теперь… От любого ветра.
– Ты снова, как на сцене, – Ольга Викторовна уже не пыталась ничего ни доказать, ни опровергнуть. – Пойми же, я теряюсь среди твоих выступлений.
– Это мои чувства!
– Саша, это дребедень.
– Это мои чувства! Чувства!
– Ты страдаешь из-за миражей, – сказала она, и он вспомнил, что почти то же самое говорил Наташе, когда они собирались «на экзамен» к Сильвестру. – Сегодня ты мне преподнес весь букет обвинений. И талант я тебе не подарила, а честолюбие – внушила… Кстати, я не согласна: ты талантливый человек. И любовь какую-то червивую я тебе привила. И какие-то страшные дары. И этот треклятый аборт, мы о нем говорили с папой несколько минут за всю жизнь, Саша, несколько минут, как ты можешь вспоминать эти минуты десятилетиями, ты ведь даже не знаешь, как это было…
Оранжевый свет снова залил все вокруг и внутри Александра, но он продолжал слышать:
– Страшные дары ты преподнес себе сам. Ты давно уже должен был перестать об этом думать. Неужели ничто в твоей жизни не может занять место этой…
– Мама, я же болею! Чего ты хочешь?
– Чтобы ты выбрался из заколдованного круга.
– Когда я выбираюсь, я снова вижу тебя и папу, тебя и папу – вы как охранники моей тюрьмы, и все стены оклеены вашими портретами, и стены моего мозга тоже оклеены вашими портретами.
– Мне жаль, что ты так чувствуешь. Это ошибка.
– Ошибка чувств! И что с ней делать?
– По крайней мере, знать об этом.
– Какая у меня трезвомыслящая мать, – и шепотом добавил: – И как меня тошнит от ее спокойствия.
