– Знаешь, Родинька, ты, пожалуй, прав, мне совершенно
нечего делать в Лондоне целую неделю. Поедем вместе на три дня. Повидаемся с
Лелькой, погуляем с тобой по городу, купим тебе запас новых сорочек, носков и
галстуков. Как тебе такой вариант?
– Годится, – кивнул Родислав.
Перспектива сделать покупки в престижных магазинах Лондона
его явно вдохновила. Ну и хорошо, подумала Люба. Они съездят в Англию, она
мысленно попрощается с дочерью, а потом, после возвращения, когда ей назначат
день операции, она все расскажет Родику. Не следует портить ему поездку, пусть
у него будет хорошее настроение, пусть он с удовольствием походит по дорогим
магазинам. Это будет их последняя совместная поездка. Это будут последние дни,
когда можно будет хотя бы притвориться, что все в порядке.
В этот вечер Люба, против обыкновения, не занималась ни
уборкой, ни стиркой. Она внезапно поняла, что ей все равно, насколько чисто в
доме. Не может она сегодня тратить на это время, его осталось так мало, так
ничтожно мало… Она вспомнила, как Родислав сидел за столом, как ел, как резко
отодвинул тарелку, как не хотел, чтобы Денис с Юлей жили в их московской
квартире, вспомнила свою неприязнь к мужу в этот момент и вдруг подумала: «Я
уйду, а он останется, такой сытый, такой довольный, такой богатый. Такой
спесивый барин. Когда он узнает, чем я больна, он начнет сторониться меня,
будет брезговать даже прикоснуться ко мне. Ему не понравится, что я слабею, что
не могу ухаживать за ним так, как раньше, как он привык, и еще больше ему не
понравится, что я сама буду нуждаться в уходе. Его все это будет раздражать – и
моя немощь, и запах лекарств, и все прочее. Он будет злиться на меня за то, что
я умираю. Все это никак не соответствует его представлениям о богатом, успешном
и благополучном бизнесмене и его счастливой семье. Может быть, он окажется
настолько слабым, что бросит меня, как только узнает, что я умираю. Может быть,
мне уйти в хоспис, чтобы избавить Родика от страданий рядом с умирающей от рака
женой… Господи, ну почему я все время думаю о нем, вместо того чтобы подумать о
себе?! Это же я умираю, я, я! Я, а не он. Это обо мне надо сейчас думать, а не
о нем. С ним-то все в порядке, он здоров и, бог даст, будет здоров еще много
лет. Он не любит меня уже очень давно, и ему станет только легче, если я умру.
Он сможет жениться на молодой женщине и наслаждаться любовью и богатством. А я
уже ничего не смогу в этой жизни, которой осталось так мало. Я ненавижу его, его
самодовольство, его самоуверенность, его барственность, его амбиции… Боже мой,
откуда такие мысли? Как я могла даже про себя произнести эти слова? Неужели я
действительно его ненавижу? Да нет же, нет, я его люблю, я всю жизнь его
любила. Я столько сделала ради этой любви, столько перетерпела… И что? Зачем
все это было? Чтобы вот так, за несколько месяцев сгореть в шестьдесят два
года? Какой глупой и бессмысленной выглядит жизнь, когда понимаешь, что она
заканчивается, какой короткой и неправильно прожитой, какой до слез жалкой и
ущербной… Все время кажется, что впереди еще много времени, и можно все успеть,
и все наверстать, и доделать все недоделанное, и испытать все неиспытанное, и
так бездарно тратится время на всякую ерунду. А потом выясняется, что ты уже
ничего не успеешь, не наверстаешь, не испытаешь и не доделаешь, потому что
времени не осталось. У Родислава время есть. А у меня его уже нет. Но почему я?
Почему?»
* * *
Ворон захлебывался слезами и сморкался в крыло. Камень
удрученно молчал. Да и что тут скажешь? Такого поворота он никак не ожидал. Он
все надеялся, что вот-вот из Лондона вернется Леля с мужем, желательно
беременная, и Денис с Юлей останутся навсегда в семье Романовых, и снова у Любы
и Родислава будет полная семья с детьми и внуками. Камень хорошо помнил самое
начало, когда они только присматривались к будущим героям, и Ворон рассказывал
о загородном доме, где за большим столом сидят не то двенадцать, не то десять
человек «в возрасте от двадцати до шестидесяти», в том числе Люба с Родиславом,
и все ждал, когда же настанет черед этого чудесного эпизода, чтобы можно было
порадоваться. А теперь, похоже, все будет выглядеть совсем не так.
– И что дальше было? – осторожно спросил Камень.
– Они съездили в Лондон, повидались с Лелей. Леля
что-то учуяла, она же у них чувствительная, даже была с матерью более
внимательна, чем прежде, и все спрашивала, не болеет ли она, но Люба
отнекивалась и рассказывала о зимнем авитаминозе и об усталости от эпопеи с
домом. В конце концов Леля поверила и вроде бы успокоилась и даже с гордостью
показывала родителям поэтический сборник с ее иллюстрациями. Она не забросила
занятия рисованием и вполне преуспела в этой области, даже гонорар получила.
Вернулись они в Москву, Любе назначили день операции, и ей пришлось все
рассказать Родиславу.
– И как он отнесся?
– Испугался, конечно. Впал в панику, его даже рвало.
Давно уж такого за ним не наблюдалось. Потом начал судорожно метаться,
поднимать на ноги всех знакомых, в первую очередь Аэллу, чтобы нашли самых
лучших врачей. Он все никак не мог поверить в окончательность диагноза и
надеялся, что найдется самый лучший и самый умный доктор, который скажет, что
все не так и Любину болезнь можно легко вылечить. Он таскал Любу на
консультации к самым крутым специалистам, но все они говорили одно и то же. Ну,
и где-то дня за три до операции Романовы собрали в своем доме друзей и близких.
Любочка попросила Родислава позвать гостей, хочу, говорит, еще побыть хозяйкой
дома, пока есть силы.
– И кого собрали?
– Да всех, кого обычно. Аэллу с Кириллом позвали,
Тамару, Бегорского, Ларису с Василием и детьми, Дениса с Юлей, которые уже в
Москву съехали, – Ворон несколько оживился и принялся передавать сцены в
лицах. – Это как раз и было то загородное сборище, про которое я тебе в самом
начале рассказывал, помнишь?
– Помню. А я все жду, когда ты до него дойдешь.
– Ну вот, дошел. Очень славно они все посидели,
поговорили, посмеялись даже, хотя все уже знали про Любину болезнь.
– А ты, помнится, что-то про любовь бормотал, когда про
эту сцену говорил, – напомнил Камень. – Кто-то кого-то любит, или не
любит, или не верит… В общем, что-то невнятное.
– Это тогда было невнятное, а теперь очень даже
понятно. Значит, смотри, – Ворон устроился поудобнее, чтобы можно было
загибать перья, не теряя равновесия. – Аэлла любит Кирилла, но сама об
этом не догадывается, она уверена, что ей просто хорошо с ним, удобно и пусть
он будет рядом, если ему так хочется. А Кирилл ее любит, но знаешь, как-то
по-отечески, хоть она и старше его. Он к ней относится как к неразумному
ребенку, которого надо опекать и оберегать, а то он глупостей наваляет. Теперь
дальше: Тамара и Бегорский. Он точно знает, что любит ее, и терпеливо ждет,
пока она дозреет.
– А она? – с интересом спросил Камень.
– Ну, она-то уверена, что никогда никого, кроме своего
Григория, полюбить уже не сможет. И сама не замечает, что все больше
проникается чисто женским интересом к Андрею. Она его всю жизнь любит как
друга, а теперь в ней и другое просыпается, но она пока ничего не замечает.
